обещал включить их в какой-нибудь из своих рассказов, – тогда, я уверен, под его творческим пером восстанут эти живые образы, полные простоты и всесокрушающей силы духа, и потребуют отчета у людей, принесших их в жертву каких-то мнимых политических расчетов.

Эпизод из войны

Черногорцев с австрийцами. Из воспоминаний очевидца о войнах за независимость Черногории и Италии.(Писано в 1864 г.)

Это было давно, очень давно, в далекой и всегда мне милой Черногории, куда внезапно бросила меня судьба из более далекой, но менее милой Сибири[44], от занятий мне близких, к делу совершенно чуждому, которого не принимала душа.

Правда, открытой целью моего пребывания в Черногории были все-таки ученые исследования, но в сущности дело было иного рода: австрийское правительство жаловалось на владыку черногорского; оно обвиняло его и как владыку духовного (тогда еще не было раздвоения власти) за его домашнюю, не соответствующую монашескому сану жизнь, и как властителя страны, за его недружелюбие к Австрии и сношение с врагами ее. – Это было во время силы и власти Метерниха при двух дворах во время разгара нашей дружбы к венскому кабинету, а потому легко судить какого рода инструкции я получил. Владыка встретил меня подозрительно, но отношения наши вскоре выяснились, и мудрено ли? Ему был 21 год, мне с небольшим 23. В эти годы и чувствуешь и действуешь так открыто, так честно, что всякое сомнение отпадает само собой.

Прошло месяца три с тех пор, что я приехал в Цетин; со всею восприимчивостью молодости я вживался глубже в жизнь черногорцев. Их интересы были мне близки; их бедствия сокрушали меня. С владыкой я был связан тесной дружбой, которая сохранилась до смерти его. Изредка еще европейский мир соблазнял меня, и тогда я спускался с гор в Катаро, хотя что за европейский город Катаро!

В ту пору, в которую я переношу моего читателя, я был именно в Катаро. Я спал крепким и сладким сном, каким спят в 20 лет, на заре, после томительного знойного дня и ночи, проведенной под роскошным небом, в атмосфере полной неги и электричества приморского берега. Сильный стук в дверь и шум на улице разбудил однако меня. Я долго не мог придти в себя и машинально, инстинктивно побрел к двери, которую казалось грозили выломать. Едва щелкнул ключ в замке, как Мариана стояла уже в комнате, и, не обращая внимания на легкость моего ночного костюма, разрывалась в воплях, мольбах, проклятьях и слезах.

Надо знать, что Мариана была девушка гордая и непреклонная; это была дочь хозяйки трактира Lokanda grande, – единственного трактира в городе; и как она была хороша в то время, с распущенными волосами, в одежде почти такой же легкой, как и я. Видно было, что и ее тревога застала врасплох. Мудрено ли, что я ее слушал и вовсе ничего не понимал, кроме того что она была очень хороша.

– Да посмотрите хоть сюда, если не верите, – произнесла она, в отчаянии отворяя ставни окон.

Я увидел солдат полка, расположенного в окрестных и дальних деревнях, почти бегом удаляющихся за город.

– Это что-то серьезное! Что же это такое в самом деле?

– Да говорят вам, что черногорцы спустились с гор, всех режут и всех жгут, – вопила Мариана; – вот-вот придут сюда и зарежут нас, а мы такие верные рыщане (христиане, православные)… – и пошла, и пошла!

– Это ты что ли, Видо? – спросил я, увидевши в растворенную дверь, в сенях черногорскую шапочку и длинное ружье.

– Это я, – ответил флегматически Видо, – да и все мы здесь.

– Как все вы здесь? – спросил я, приходя в большее недоумение.

– Да вот видите, мы случились здесь на базаре, ничего и не знали, что там у них делается; нас это невзначай захватило в городе; австрияки и говорят нам: вы всему причиной, отдавайте оружие и сдавайтесь в плен. Мы говорим: что мы за дураки, чтобы живьем сдаться. Они говорят: будем стрелять, видите, нас сколько! – И мы будем стрелять, хотя нас и немного. Толковали, толковали да на том и решили, чтобы нас пропустили к вам, а уж вы отвечайте, как знаете.

– Черт бы вас забрал совсем! Теперь будет целая история. Знаю я как с австрияками возиться.

– Бога-ми, недобро, – ответил, отплевываясь Видо.

– То-то же, что недобро; зачем же накликали историю? Расскажи по крайней мере, что там у них было и где там! У кого!

– Знаете Пастровичеву гору, и крест на полугоре, что положил Иван Бегов-Черноевич?

– Какие знать!

– Каждый вам скажет, что тут и есть граница Черногории с австрийской землей.

– Что же дальше?

– А немцы взяли да и поставили казарму по нашу сторону, на самой вершине горы, так что оттуда из окна любого черногорца стреляй на земле цермничан.

– Что же цермничане?

– Они взяли да и сбросили казарму под гору, к австриякам – и с солдатами совсем, – прибавил Видо, самодовольно оскорбляясь.

– Ну, этого недоставало! Есть убитые?

– Да только двое солдат убито, а то так, – перецарапано с десяток.

«Быть беде», – думал я, забывши уже о Мариане и наскоро одеваясь, чтобы идти к начальнику округа. Я сам не знал, что ему скажу, в качестве чего предстану, и на каком основании стану ходатайствовать за черногорцев, толпившихся у меня в сенях. В глазах его я был молодой естествоиспытатель, с которым был он знаком, но на которого глядел вообще неодобрительно и не без некоторого подозрения, хотя сам себе не мог отдать отчета в чем именно он подозревал меня, в том ли, что я подстрекал против него черногорцев и даже православных бокезцев, или в том, что я ухаживаю за его женой, которая, скажу мимоходом, была и молода и хороша, а Ив-чь[45] был стар и невзрачен.

Площадь перед домом начальника округа была загромождена вьюками, боевыми снарядами, ракетными станками, мулами, ослами, даже было несколько лошадей, столь редких в то время в Катаро, что показывало присутствие важных посетителей.

Пароходов тогда еще не было на Адриатическом море, только думали еще образовать в том году пароходное сообщение между Триестом и Катаро; следовательно все перевозилось из Рагузы в Катаро, и из Катаро в Будву и Кастельластву – место военного сбора, на вьюках.

На площади было несколько офицеров итальянского полка, расположенного в окрестности. Я был всегда в хороших отношениях с австрийскими офицерами и тогда, когда политические обстоятельства заставили меня действовать с ними заодно, и даже тогда, когда местные власти изображали меня каким-то политическим чудовищем. Мы обменялись