В первом ряду братьев-врагов мы находим, конечно же, пары непримиримых adelphoí, которые в афинском театре трагедия заимствует у мифов других городов: образец является фиванским, это сыновья Эдипа[762], но не стоит забывать и о Фиесте и Атрее, а есть еще и другие… Но вернемся ко вполне реальным конфликтам[763]: независимо от того, предсуществует ли озлобление братьев гражданской войне или является ее эффектом, именно с брата в соответствующей фразе Лисия начинается перечисление ближних, которых убивают во время stásis[764]. И в IX книге «Законов» в числе семейных убийств, относящихся к юридической категории непреднамеренного, Платон приводит случай «брата, который убьет брата во время стычки при междоусобице или при обстоятельствах, подобных этим, обороняясь от того, кто напал первым»[765]. Мы не станем задерживаться на том, что братоубийца в таких обстоятельствах объявляется «чистым от вины, как если бы он убил неприятеля» (polémios): Платон таким же образом расширил и список смягчающих обстоятельств, в числе которых ситуация stásis занимает видное место рядом с легитимной самообороной[766]; важнее здесь то, что в рассуждении «Законов» только пример братьев ассоциируется с гражданской войной, и этот пример влечет за собой два других, где то же противостоит тому же и гражданин убивает гражданина, а чужеземец – чужеземца.

Итак, сицилийскому призыву, поднимающему братьев против stásis, соответствует настойчивая тема братьев за stásis, всякий раз сопровождающая «страшную пару братства-и-смерти»[767]. Двойная и противоречивая конфигурация, которую необходимо прояснить. Это подразумевает, что мы задержимся на том, чтобы очертить контуры представления или представлений о брате, что мы проявим интерес к чисто греческой тенденции смещения категорий кровного родства в классификационные категории и, наконец, что мы распутаем семантическую цепочку, которая от брата ведет к гражданину через товарища.

Возьмем пророчество Гесиода, предвещающее ужасные дни, которыми закончится железный век:

Тем самым нам напоминают, что если отношение отца к сыну и сына к отцу является асимметричным, то братские узы заключаются в обоюдности – и даже являются в некотором роде ее моделью[769]. Если это так, то как тогда мы должны интерпретировать утверждение Геродота по поводу первых царей Спарты, гласящее, что они, «будучи братьями [adelpheoùs eóntas], всю жизнь враждовали между собой»[770]? Будучи братьями: «хотя они и братья», гласят переводы, но за отсутствием каких-либо противительных маркеров, контекст точно так же позволяет услышать: «потому что они братья»[771]. Обоюдность можно спасти, но лишь при условии, что ей тогда следовало бы придать совершенное иное содержание, нежели philía… Разумеется, решению проблемы не поможет анализ употреблений adelphós во всем произведении Геродота: ибо ссоры и убийства братьев в нем так же часты[772], как и преданность и свидетельства верности[773]; тем не менее следует уточнить, что ссоры и убийства являются уделом царей и тиранов независимо от того, варвары они или нет – хотя мы знаем, что спартанская царская власть считалась несущей метку архаизма, сближавшую Спарту с варварами, – тогда как верность брату разделяют варварские цари и простые граждане Лакедемона.

Братья-друзья, братья-враги: на самом деле, двусмысленность была уже у Гомера, между «призванием» братьев «помогать друг другу» и фоном из братоубийств и убийств в семье; комментируя katà phrētras[774] из II песни «Илиады» (сцена, в которой Агамемнон устраивает смотр ахейской армии, разделенной по органическим принципам), Жан-Луи Перпийу совсем недавно выявил особый закон[775]. Есть братский императив взаимопомощи, эффективный цемент общества, и есть стыдливо стираемая реальность героических братоубийств. Разумеется, нет никакой необходимости возвращаться к самому Гомеру, чтобы убедиться в широкой распространенности этой двусмысленности, в которой можно видеть общегреческую проблему. Важнее другое: от Гомера и вплоть до Аристотеля, разбирающего то, что говорится о том же в его отношении с тем же (привлекает оно его или отталкивает)[776], условия проблемы изменились очень мало. Самое большее, постепенно прокладывает себе дорогу понимание сложности того, как помыслить границу между взаимообоюдностью, в которой выражается «дружба» (philótēs, philía) одного с другим (allēlous), и рефлексивностью[777], которая легко мутирует в смертельное отношение того же к тому же и себя к себе[778]. Идеал как будто состоит в том, чтобы придерживаться обоюдности, видеть в брате не двойника[779], но только лишь самого близкого из близких, которому должно оказывать поддержку и помощь.