Брат, помогающий брату: таков идеал, но в то же самое время это императив, который нельзя нарушать[780]. Это поговорка, ее цитирует Демосфен, но также и Платон в том диалоге о братской связи, каким во многих отношениях является «Государство»[781], а для гомеровских воинов на поле битвы в этом и заключался сам опыт их состояния братьев и героев: природный союзник, брат помогает брату, умирает вместе с ним в бою или переживает его, чтобы отомстить[782]. Если бы не нехватка времени, следовало бы в этой связи перечитать прекрасную страницу, где Геродот рассказывает, как царь Камбис убивает свою сестру-супругу после того, как она разразилась слезами при виде двух щенков, помогавших друг другу против львенка; она скорбела о том, что Камбис не пришел на помощь своему убитому брату, тогда как царь знал, что он и есть убийца: для супруги, которая также была его сестрой, это было приговором[783]. Поистине, в этой истории братьев именно женщина – сестра – была дважды верной закону братства.

Но диссонирующие голоса есть всегда. Они начинают звучать вместе с Гесиодом, который не может не думать о Персе, прототипическом образце плохого брата, когда утверждает:

Или еще более откровенным образом:

Из чего следует вывод, что брат наименее надежен из всех близких или по меньшей мере он тот, к кому относятся хуже, чем ко всем остальным[786]. В этих максимах, где благоразумие соревнуется с горечью, отчетливо слышится убежденность в том, что «жестокими являются битвы между братьями», как гласит эврипидовское изречение, которое будет цитировать Аристотель[787], а за ним и Плутарх[788]; но в этом констатирующем изречении следует также расслышать признание того, что эти битвы часты. Можно с этим смириться, можно также – это самый частый случай – осуждать конфликт, особенно тогда, когда, как у сыновей Эдипа, он переходит в братоубийство. Ибо «…если брата брат убьет в сражении, вины такой и время не сумеет смыть»[789]. Но stásis братьев не перестает снова и снова возникать на горизонте мысли как самый упрямый из всех фактов. Именно так Аристотель может без труда перейти от согласия к разногласию, просто упомянув сыновей Эдипа[790]. Но тому же самому Аристотелю известно и то, что гражданская война в городе действительно может родиться из простого разлада между братьями, когда оба желают власти: так обстоит в Книде, в Массалии, в Истре, в Гераклее – во всех городах, резервирующих за старшими братьями столь желанный доступ к магистратам[791].

Это значит, что конфликт между adelphoí является столь же естественным, что и дружба. Правда, из трех греческих существительных, означающих брата, – adelphós, phráter, kasígnētos – до этого момента, за несколькими исключениями, мы всерьез рассматривали только первое (которое с хронологической точки зрения – о чем спорят историки и филологи – возможно, является также и последним). Настало время предоставить место двум другим терминам, что вдобавок обязывает нас принять во внимание классификационную виртуальность, работающую в греческом вокабулярии родства.

То, что páter не совпадает, как убедительно напомнил Бенвенист[792], с биологическим отцом, Платон уже доказывал в «Государстве»: мысля бесконфликтный город по модели обобщенной семьи, он тщательно различал для каждого гражданина его родителя (goneús), навсегда остающегося неизвестным, и множество «отцов», общих для всех[793]. В случае брата все, судя по всему, обстоит сложнее, поскольку здесь не ограничиваются словом, обозначающим родного брата (adelphós). Дело в том, что наравне со словом phráter, которое греческий разделяет со многими индоевропейскими языками, мы обнаруживаем kasígnētos, этот древний индоевропейский термин родства.

Возьмем слово phráter, оно используется как в единственном числе (для обозначения индивида)[794], так и во множественном (в контексте коллектива phráteres)[795]: в первом случае полагают, что в гомеровском языке засвидетельствовано употребление этого термина для обозначения единокровного брата, во втором считается, что у него классификационный смысл, восходящий к индоевропейскому *brather[796]. В классическую эпоху – а возможно, и гораздо раньше – фратеры существуют только в рамках такого института, как фратрия, который кое-кто мог охарактеризовать как «промежуточный» между родством и политическим[797]; и, независимо от того, соглашаемся ли мы с изначальностью классификационного смысла этого имени «брата» или же вводим в историю этого слова момент «исчезновения биологического смысла»[798], факт остается фактом: со времен «Илиады», утверждающей авторитетными устами старца Нестора, что для того, чтобы желать «междоусобную войну», необходимо как раз таки не иметь ни фратрии, ни закона, ни очага[799], слово phráter несомненно говорит о политике[800], – но говорит в аспекте родства, что дисквалифицирует любой латинский перевод phratría как curia[801]. В гораздо большей степени, чем *co-uiri, phráteres являются, должны являться символическими братьями. Что также означает, что их коллектив, солидарный по определению[802], надежно защищен от любых трений. Поскольку adelphós – это брат, изолированный в своей единичности, он всегда может противостать другому adelphós; напротив, когда сражаются phráteres, они сражаются как члены гомеровской phrētrē, «среди своих [katà sphéas], плечом к плечу и лицом к врагу»[803], чем и объясняется илиадическое утверждение о мятежном aphrētōr. Символические, идеальные, нерушимо солидарные братья. Таким образом фратрия оказывается тем, что Аристотель описывает в «Политике»: фундаментом сообщества, сущностной связью всех тех, кто обеспечивает городу благую жизнь, – уменьшенной моделью на страже целого, исключительно эффективным инструментом для демократической политики, озабоченной тем, чтобы «смешать» граждан между собой[804]. Короче говоря, если ограничиться одними Афинами, – никто не является гражданином, если он не фратер, и, так же как и граждане при демократическом режиме, – которые являются взаимозаменяемыми или, по крайней мере, считаются таковыми, – все фратрии равны между собой[805]. Значит ли это, что позитивным «братством» является только институциональное братство в коллективе фратеров?