– Давно ждете? – спросил Люберт, надеясь вытянуть подтверждение своей теории.

– Не помню. – Мужчина даже не поднял глаз от книги.

– А вы? – поинтересовался Люберт у женщины.

– Я прихожу сюда уже третий раз, – зачастила женщина. – И могу только повторить то, что они уже знают. Мы даже не были женаты. Даже не были любовниками! Я просто несколько раз сходила с ним в театр. И теперь они хотят бросить меня в… лагерь.

Догадаться о деталях было несложно: мужчина, вероятно, был кем-то в партии, а она – всего лишь невинной шлюхой. Вполне обычная история.

– Успокойтесь, фройляйн, – сказал Череп. – Чем больше вы трещите, тем меньше вам веры. Поберегите силы. Держитесь своей истории. Вам нечего бояться, если будете стоять на своем. – И он снова уткнулся в книгу.

Люберт уже не сомневался: парень черен, как его башмаки.

Ожидание тянулось невыносимо долго. Возможно, так и было задумано: дать время сомнениям выйти наружу, промариновать человека в этой пропахшей тоской комнате с другими, запятнанными, и дождаться, когда все начнут обвинять друг друга.

– Роза Турнвег?

Женщина суетливо кинулась к конторке, напоминавшей банковскую кассу, с окошечком и щелью под ним, через которую выталкивалась хорошая или плохая новость. Люберт прислушался, но ничего толком не разобрал. Женщине что-то передали через конторку.

– Что это?.. – спросила женщина и вдруг пронзительно вскрикнула и стукнула ладонями по конторке: – Нет! Больше никаких бесед! Ради бога! Ничего же больше нет. Я рассказала вам абсолютно все. Мне нужен этот сертификат. Дайте же мне жить!

Чиновник по другую сторону стекла ничем ее не утешил. Разве что молчанием. Женщина продолжала возмущаться, и тогда Череп выступил вперед и вывел ее, пока она не устроила еще большую сцену. Люберт почему-то был уверен, что женщину оклеветали.

Через несколько минут невидимый служащий пригласил Черепа.

– Герр Брюк.

Вот уж настоящее партийное имя. Герр Брюк выглядел очень уверенным в себе. Уж этого ублюдка точно ждет потрясение.

Череп прошел к конторке. Приглушенный голос пробурчал что-то из-за стекла и протолкнул бумагу в щель. Герр Брюк скользнул по документу взглядом и взял. Это был сертификат, белоснежнейший сертификат.

Клаудиа права: он слишком импульсивен. Слишком скор на решения. Как всегда говорил герр Крамер, для архитектора это и хорошо, и плохо.

Люберт не рассматривал вероятность отказа. Он верил в свою невиновность и даже в туманное понятие британского правосудия, но сейчас его одолели сомнения. А вдруг они найдут что-то, о чем он не знает, проведут связь с кем-то из какой-нибудь родни, откопают след, ведущий от какого-нибудь кузена к Борману, от какого-нибудь дядюшки к Гиммлеру. Быть может, они узнали о его связи с Рэйчел.

– Стефан Любер?

Плохое начало. Английский чиновник произнес фамилию на французский манер, опустив «т». Ноги стали вдруг как ватные. Служащий, сидевший за стеклом, был одет в синюю форму ККГ, усы щеточкой, как у фюрера. Люберту никогда не нравились такие усики, и он втайне считал усы фюрера глупой аффектацией. Странно, что многие британцы верны этому стилю. Неужели не видят, кого напоминают? Подумать только, что ему может отказать в свободе английская копия Гитлера!

– Ваш сертификат.

Белая картонка «Сертификат благонадежности, Контрольная комиссия по Германии» скользнула в щель. Люберт уставился на бумагу. Текста почти нет. Половину карточки занимала печать ККГ с подписью офицера разведки. Подпись была четкая, лаконизм ее нарушался лишь кокетливым завитком в первой букве. Бернэм.

Люберт погладил сертификат, понюхал его и даже прижал к груди, точно любовное письмо. У него есть Persilschein! Ему хотелось расцеловать двойника Гитлера, помахать своим сертификатом и прокричать всему Гамбургу: «Я чист! Я могу работать! Могу путешествовать! Могу жить!»

Люберт вышел на улицу, глубоко вдохнул, перешел дорогу и остановился у руин. Штайндамм отмечал внешнюю границу огненного смерча, и даже спустя четыре года она просматривалась достаточно четко: по одну сторону улицы стояли шестиэтажные дома, другая сторона представляла собой развалины, тянущиеся на юг до Хаммербрука, – мрачная равнина с вертикальными зубьями торчащих скал. Признаков жизни здесь не наблюдалось, если не считать черных горихвосток, ищущих еду в талом снегу и убежища в грудах мусора.

Наблюдая за птицами, Люберт дал волю воображению, представляя, как уберут все эти камни и на их месте заложат фундаменты новых домов, как прорастут из земли и расцветут будущие здания – здесь библиотека с галереей вокруг дворика-патио, тут – больница с аркадой, а там – школа с романским орнаментом и рустиком. Новый кинотеатр с галереей для уличных показов. Улицы для машин. Дорожки для велосипедистов. Тротуары для пешеходов. Деревья, шелестящие листвой вдоль широких бульваров. Лодочные домики на озере. Поезда, бегущие по эстакадам над крышами домов. Фонтаны, напоминающие экзотичные цветы. Парки и сады, где можно размышлять, разговаривать и играть, спорить и делиться сокровенным. Он видел целый новый город, вырастающий из разрухи и отчаяния. Город, подходящий для детей, родителей, дедушек и бабушек, любимых и ищущих любви, для сломленных и возродившихся, пропавших и пропащих, потерянных и вновь обретенных.

Ози и Эрнст возвращались к доброму томми кружным путем, вдоль Эльбы.

– Почему ты не убил зверюгу? – спросил Эрнст. – Ты же мог.

Это правда. Ози видел Зверя в оптический прицел и держал палец на спусковом крючке своей винтовки Мосина-Нагана, твердо прижав приклад к плечу, как показывал ему Берти. Они крались по парку как настоящие охотники, бесшумно ступая на полусогнутых ногах, выискивая фазана, когда прямо перед собой увидели черную пантеру, склонившуюся над мертвой ланью. Она рвала мясо, и мышцы на ее шее мелко подрагивали. Ози видел зубы, вылитые клавиши пианино, черный мех, точно дорогая дамская шуба, глаза-изумруды.

– Давай же! – прошептал Эрнст. – Чего ждешь?

Ози легко пристрелил бы ее, но просто не мог этого сделать, а огромная кошка вдруг подняла голову, глянула на него и исчезла.

Ози пожал плечами:

– Не знаю. Не могу объяснить. – И в сотый раз отмахнулся от осаждавших их мух.

– Говорю тебе, нас ждет тысячелетие мух. Эти твари захватили город. И им все сгодится. Муха может реквизировать кучку дерьма, пригласить туда всю свою семейку и родственников и назвать это домом.

– Я уже скучаю по снегу, – сказал Эрнст. – По крайней мере, не так воняло.

Они подошли к излучине руки, к тому месту, где Ози рассеял с мостков пепел матери. Хотел бы он знать, где она сейчас. Она может быть в Куксхафене. Гельголанде. Зильте. Кто скажет, куда, если дать ей волю, унесет тебя река. Если, конечно, не застряла у грязного берега Грюнендайха, где ее склюют на завтрак какие-нибудь паршивые жирные вороны. Был момент, когда ветер дунул пеплом ему на сапоги и в рот, и Ози подумал, что лучше бы разбросал ее над развалинами Хаммербрука или развеял над лужайками Иенишпарка. Но потом вспомнил, что она всегда говорила: «Я бы хотела жить у реки». Поэтому он дождался, когда ветер стихнет, зачерпнул из железной коробки из-под печенья и рассыпал пепел. В этот раз он осел, как снежные хлопья, на воды Эльбы и поплыл на запад, к морю.