– Помогай нам Бог! – перекрестился Красойоргис, подняв рюмку. – Твое здоровье, капитанша! Да пошлет тебе Господь, чего сама желаешь! Будь счастлива, Риньо!

Все чокнулись, выпили. Риньо принесла еще одну бутылку. Выпили и как-то сразу повеселели.

– Вот что значит ракия! – причмокивая, размышлял вслух Красойоргис. – Выпьешь рюмочку, всего-то с наперсток, и никакие турки не страшны! Вот я смотрю в рюмку и вижу на дне султана вверх ногами.

– Это не ракия делает, а добрая компания! – заметил Сиезасыр.

– Твоя правда, учитель, – согласился Мастрапас, у которого после ракии тоже развязался язык. – Люди – ровно колокола. Когда все голоса сливаются в один звон, страх мигом уходит.

Кир Идоменеас покачал головой: и зачем меня сюда занесло, к чему мне эта болтовня?

Он встал и кивнул учителю.

– Пошли, кум, переночуешь у меня.

Идоменеас вдруг ощутил острую необходимость в ученом разговоре. Они с кумом, как всегда, поговорят о звездах, о бессмертии души… На худой конец можно поговорить о Суде, все остальное – пустой звук…

Люди стали подниматься, совет закончился. Одни, осмелев после нескольких рюмок, возвращались домой, другие укладывались тут же, во дворе и на веранде. Женщины пошли спать наверх, в большую комнату. Было уже за полночь.

Трасаки весь вечер слушал, не проронив ни слова, самое большое впечатление произвел на него отец. Он был, как обычно, молчалив, лишь иногда, как бы нехотя, встревал в разговор. Трасаки не отрываясь смотрел на его суровое лицо и думал, что сам он скоро станет таким же сильным, храбрым и неразговорчивым, не то, что капитан Поликсингис, Красойоргис или Сиезасыр.

Наутро в школе не было занятий. Трасаки встал и направился к отцу в лавку. Думая об отце, он приближался к порту. Услышав крики и улюлюканье, прибавил шагу. У цирюльни кира Параскеваса собралась целая толпа турок. Окружили несчастного цирюльника, поносили его последними словами, плевали в него, размахивали кинжалами, грозя прирезать. А тот, в рваной рубашке, взлохмаченный, весь заляпанный тухлыми яйцами и гнилыми помидорами, умолял пощадить его и клялся, что уедет отсюда, вернется на Сирос и больше никогда нога его не ступит на Крит…

У Трасаки сжалось сердце, он со всех ног бросился к отцу. Капитан Михалис сидел за столом и писал Козмасу, своему племяннику, жившему на чужбине: «Если ты мужчина, если у тебя еще осталась совесть, приезжай немедленно! Какого черта ты сидишь в своей Франции столько лет?! Бросай, тебе говорю, и возвращайся обратно. Пришло время, когда ты нужен здесь. А иначе, зачем тебя мать родила? За что тебя зовут критянином? Приезжай тотчас! И захвати с собой ружье. Да будет тебе также известно, племянник…»

Вбежал запыхавшийся Трасаки.

– Отец, – закричал он, – турки хотят зарезать несчастного Параскеваса! У его цирюльни! Спаси его!

Капитан Михалис торопливо ступил за порог. Толпа озверевших турок окружила Параскеваса плотным кольцом, на солнце поблескивали кинжалы. Все греческие лавки вокруг закрыты, хозяева носа на улицу не кажут.

– Ты пойдешь, отец? Не боишься?!

Капитан Михалис помрачнел. Слишком уж много было турок. Идти против них – верная смерть, но повернуть вспять тоже нельзя – стыдно перед сыном. Будь он один, ни за что не пошел бы, потому что не одобрял безрассудства. Но рядом стоял сын и смотрел на него.

– Ну что, пойдешь? – вновь спросил Трасаки.

– Пойду! – И он твердым шагом направился к туркам. Лицо у него было спокойное – ни гнева на нем, ни страха.

Турки, заметив капитана Михалиса, оторопели: как это гяур их не боится?

Капитан Михалис подошел, начал расталкивать толпу. Турки даже кинжалы опустили, выжидая, что будет дальше.

Капитан Михалис пробился к киру Параскевасу, схватил его за ухо и сделал свирепое лицо.

– Марш домой! Живо! – приказал он властно и пнул его ногой. – И чтоб больше не попадался мне на глаза!

Втянув голову в плечи, цирюльник двинулся за капитаном Михалисом, не выпускавшим его ухо. Турки молча расступились.

Как только они отошли чуть подальше, Параскевас вырвался и исчез за первым поворотом. Турки смотрели ему вслед, позабыв о капитане Михалисе, который все так же неторопливо вернулся в лавку.

Трасаки с восхищением глядел на отца, хотел было о чем-то его спросить, но промолчал. А капитан Михалис сел за стол и продолжил писать письмо: «…я тут ненадолго прервался, надо было кое-что сделать. Так знай, племянник, что твоего дядю Манусакаса…»

Наступил байрам. Аги вырядились как женихи и заполнили кофейни. Турчата, рассевшись на подушечках и вытянув тоненькие шейки, завели амане. Жара не спадала. Барбаяннису на трех ослах привезли с Псилоритиса лед. Он носился от кофейни к кофейне с медным кувшином.

Возле казармы, что у Трех арок, низами с самого утра трубили в трубы и палили в небо, а паша со старшими офицерами отправился в мечеть Гени. Хамиде-мулла украсила могилу святого ветками розмарина и базилика. Перед могилой сидел, поджав под себя ноги, Эфендина и, мерно покачиваясь, читал нараспев Коран. Вокруг расположились на соломенных ковриках старые паломники. Они захватили с собой в дорогу наргиле и курили, слушая голос Эфендины, доносившийся как будто издалека.

Вот кто был по-настоящему счастлив – существует ли на свете бо́льшая благодать! Босая Хамиде неслышно сновала туда-сюда, приносила то лукум, то горящие уголья, бережно раскладывая их по чашечкам наргиле. Из курительных приборов слышалось точно голубиное воркование.

Но блаженство вдруг было нарушено пронзительными криками, женским визгом, ружейными выстрелами.

– Режь их! Режь!

Эфендина бросил Коран на охапку розмарина и ринулся отпирать ворота. С ножами в зубах неслись мимо разъяренные турки. Руки и грудь у всех уже были забрызганы кровью гяуров. Впереди, босой, в распахнутой рубашке и наброшенном на плечи желтом плаще, бежал слуга паши арап Сулейман. Он свирепо вращал глазами, на отвисших толстых губах выступила пена.

– Бей их! Бей! – ревел он, размахивая ятаганом.

– Куда это вы, братцы? – закричал Эфендина.

– Зарежу, подлеца, напьюсь его крови! – хрипел арап.

– Кого, Сулейман?

– Капитана Михалиса!

Эфендина побледнел.

– Побойтесь Аллаха! – завопил он вслед сеизу, но вопль потонул в страшном реве, летящем со всех сторон.

Турки взламывали двери в домах, женщины выскакивали на террасы, призывая Бога, некоторые прыгали с крыш с детьми на руках. Мужчины пытались оказывать сопротивление, но как совладать с такой вооруженной оравой?

Капитан Михалис стоял у ворот, вооруженный пистолетами. Жене с детьми он велел подняться наверх, с собой оставил только Трасаки.