Мужики о чем-то переговариваются. Он не слышит. Только шевеленье губ. Вой, изнуряющий душу, смолкает.

– Вам чего? – мужик постарше оборачивается, но как-то криво, не разгибая спины. Глаза не то чтобы враждебные – настороженные. Парень, который возится с ветками, опускает мешок.

– Просто хожу, смотрю.

По тому, как ему не ответили, понял: лучше уйти. Убраться подобру-поздорову.

Уже ничему не удивляясь, вышел из леса – у самого крайнего дома. Свернул в пустую улицу.

– Ну чего, завалило тебя? – Старуха с корзинкой выходит из леса.

Он думает: да провались ты пропадом!

Все-таки кивает через силу.

– А ведь я говорила, – она ставит корзинку. – Царствие небесное родителям-то твоим. Не берите у ручья. Плохой участок, опасный. Елки одни. Дак все же умные. Думают, не из того места родились, – усмехнулась, обтерла морщинистые губы, похожие на куриную гузку – вот-вот вылезет яйцо. – Ну, и чего делать будешь?

Он смотрит в ее глаза. Там стоит что-то темное – влечет и завораживает, как болото, за которым никогда не был. Оглядев полную корзинку, думает: «Мне-то какое дело? Хочет травиться – пусть…»

– Бригада приедет. Скоро.

– Брига-ада? – старуха оглядывается, будто бригада, которую он упомянул, должна выйти из леса. – Она, что ли, вызвала? – куриная гузка сморщилась еще больше – теперь не пролезет и горошина, не то что яйцо.

Он кивнул молча, не вдаваясь в подробности, стараясь не глядеть в болотную бездну, поросшую ресницами – жидкими, как всё, что растет на болоте: хоть трава, хоть дерево, хоть гриб. Но все-таки удивляясь: откуда она узнала? Ведьма и есть ведьма. Поганками питается.

– Вот-вот, – старуха пихнула ногой корзинку. – Я и гляжу. Всем наобещала. А сама подписи наши выцыганила и – фьють… Ты-то подписал? Ага, вот и я тоже. Учит меня жизнь, учит: не верь, не верь – да где там! – так, видать, дурой и помру. Ты тоже – не думай, не мечтай. Оба в дураках останемся, – сняла платок – пригладить седые патлы. – А эти всё пилят! Кому горе, а кому прибыток. Тебе вот, гляжу, горе. Ладно, хоть опятами разжилась, – бросает взгляд на корзинку. – Мои-то не едут, сама буду есть.

«Опята? Неужели опята…» – Добрел до скамейки, сел, сложил на коленях руки.

Сидел, прислушиваясь к себе, пытаясь разобраться: «Ты, не рожденный женщиной, мой недруг… У Шекспира все ясно и просто. Макдуф: сначала друг, потом враг. Ведьмы – нежить: старухи, которых нет в реальности. Привидятся и исчезнут. А здесь, у нас?» – в груди под ребрами ноет, будто душу тянут в разные стороны. С одной стороны – она, старуха: темное знание, которое ничем не собьешь, никакими разумными доводами. С другой – Марлен с его непримиримостью. Две силы, безумные, с которыми ему не сладить. Растягивают на дыбе истории… —

* * *

Еще неделю назад не пришло бы в голову. Выезжая с заправки, она косится на искусственное безобразие, которое получила взамен. Семь дней. Тяжкие, как камни – тащишь, тащишь, – жернова, перемоловшие душу. Сорвавшие покровы, в которые закутывалась, спасаясь. «Теперь всё будет иначе. Потому что – бог. Помог, вывел из тупика… Потом. Не сейчас. Приеду – всё обдумаю, – она протягивает руку, забрасывает сумочку на заднее сиденье. Перед глазами – список неотложных дел. – Бригадир, надо договориться, передать деньги. Да, стиральная машина – обещала, значит, сделаю, в понедельник созвониться с агентом, передать пакет документов…» Щиколотка снова ноет. Больно нажимать на педаль.

Девочка обрадовалась. «Я бы тоже на ее месте… Если бы мне подарили. Родители, или муж, или… – она усмехается, – далее по списку. Так и скажу: твой отец был интеллигентным человеком. Переводчики – особые люди. Талантливые. Можно сказать, не от мира сего. Не то что я…» Материальный мир – по правде говоря, для нее эти радости в прошлом. Последний раз в начале девяностых: ROZENLEV. Это сейчас легко – пошел, купил. А тогда… Не просто холодильник: первая вершина. Вершины, которые ей покорились, не такие уж высокие: не Арарат и даже не Пик Коммунизма. Но все равно ей есть чем гордиться: многие, с кем начинала, давным-давно сорвались – кто-то уехал, кого-то выдавили из бизнеса, кто-то ушел сам.

Снова поля, заросшие цветами. На обочине стоит женщина, рядом девочка – маленькая, лет восьми. У обеих – распущенные волосы. Длинные, как у русалок. Девочка надела венок – луговые цветы, пестрые. Сложись всё иначе – могла бы остановиться, нарвать букет. Фигурки, отражаясь в зеркале заднего вида, становятся маленькими – лиц уже не видно. Только волосы – их поднимает порывом ветра. Она прислушивается к щиколотке. Похоже, утихла.

«Девочка Настя будет меня помнить». Летит, чувствуя радость, нечаянную. Прошлое, темная книга, написанная графоманом, в котором всё не по-людски: солнце – не солнце, трава – не трава, дерево – не дерево, – отлетает назад со скоростью в двести восемьдесят лошадиных сил. Лошади идут рысью, прядают гривами – кортеж, растянувшийся на километры, бог знает сколько; ей трудно себе представить: двести восемьдесят белых лошадей. Плавно, не снижая скорости – дорога свободна, – кортеж вписывается в поворот. Лошадиные головы клонятся влево, белые гривы вьются волнами. Солнечные искры вспыхивают, выбиваясь из-под копыт. Она жмурится, опускает шторку. По встречной полосе движется фура. Издалека она кажется маленькой, почти игрушечной. Впереди, на обочине, человеческая фигурка… —

Старуха останавливается, смотрит налево. Искры солнца, отраженного в асфальте, слепят глаза. Она закрывается рукой. Ей надо перейти на ту сторону. Утром едва перебралась – вжик-вжик, машина за машиной, стоишь, стоишь, ждешь, пока пропустят, да куда там, едут и едут, разъездились. Она окидывает хозяйским глазом: трехлитровые банки, самые удобные. С литровыми сплошная морока и крышек не напасешься… Вроде никого. Она разворачивает коляску – вместительная, осталась от внука, везти-то легче, чем таскать на себе. За жизнь натаскалась – то одно, то другое. Вон, все руки скрючило. Эти-то, в машинах, нагрузились, сели и поехали, а тут стой и жди. Она смотрит направо, щурится. Тоже вроде не едут. «Ну, с богом!» – толкает коляску вперед… —

Он поежился и посмотрел на часы. Короткая стрелка подходит к шести.

В желудке снова ноет. Не поймешь, может, и не в желудке. Стараясь не обращать внимания на ветки, нависшие над участком, направился во времянку, отломил краюху хлеба, вынул из пакета огурец – толстый, слегка привядший на кончиках. Свежие огурцы надоели. Вспомнил материнские банки: трехлитровые, огурчик к огурчику. Мать солила с сельдереем – незабываемый вкус. Потянувшись к солонке, отметил: соль снова отсырела, как после зимы.

Хрустя водянистым огурцом, вернулся к скамейке. «Да ну его!» – размахнулся решительно, швырнул в кусты. Родители молчали. Думали: теперь, когда нашлась эта женщина, которой можно передать его из рук в руки, их дежурство закончилось, имеют право покинуть пост.

Дожевывая на ходу, вернулся в дом. Сел в продавленное кресло. Обхватил колени, будто снова стал маленьким мальчиком, который сидит, терпеливо дожидаясь матери: обещала – значит, спасет.