«Воскресенье. Наверняка пробки… Надо проверить телефон», – про телефон – так, не всерьез. Связи нет. С нашими темпами в лучшем случае восстановят завтра. Завтра понедельник. Новая неделя – новый круг, в который попадает каждый переводчик божьего замысла, если верит, что исполнение зависит и от него.

Неверный свет не достает до углов, в которые забилась напуганная мебель, чьи потомки, вырванные с корнем, лежат вповалку от Васкелова до Соснова, готовые стать чем угодно: хоть шкафами, хоть стульями, хоть вязанками хвороста, хоть дровами, хоть ящиками, хоть деревянными бушлатами – уж это в чьи руки попадут.

Вдруг подумал: если всё образуется, значит, нас – ее и меня – тоже изгонят. Только не из Рая, а из Ада. В обыкновенную жизнь.

Это случится. Надо набраться терпения. Рабочие приедут, спилят деревья, починят крышу. Он съездит в редакцию, сдаст готовый перевод. Скажет: мне срочно нужны деньги. Главный редактор выплатит, никуда не денется. «Потом позвоню, договорюсь о встрече».

Замер, будто услышал ее голос в трубке… —

* * *

Старуха смотрела завороженно. Чего говорить, место тут гиблое, и раньше всякое случалось: то в кювет въедут, то железками своими друг в дружку. Стукнутся – идешь, а стекляшки по всему асфальту, но чтобы та-ак…

«Господи, воля твоя!» – перекрестилась ти́хонько. Огляделась, прикидывая: и чего теперь? Перебежать или ну его – от греха? Отступила назад на обочину, покрепче ухватила коляску. Толкая перед собой, двинулась в ихнюю сторону, заранее ужасаясь и восхищаясь, преодолевая сопротивление мелких камешков – так и норовят под колеса. Шла, позвякивая пустыми банками. Машина огромная, морда забрызгана грязью. Вон он, выпрыгнул. Ходит, ходит – дергает, а чего тут дергать? Дергай – не дергай. Ага, и сам, видно, понял. Звонит. Если б не коляска, подойти хоть поближе, а так чего-то белеется, а больше не разглядишь. Ну теперь понае-едут!.. Если с Васкелова – ничего, недолго. А если с города? Да нет, воют уже – нынче с телефонами быстро. Не успеешь разбиться – явятся.

И машин откуда-то набралось, стоят с обеих сторон, а куда денешься, жди, пока растащат, тогда уж…

Подъехали. Один тощенький. Другой тоже вылезает, никак не вылезет: пузо-то отъел. И морда – поперек себя шире. А чего ему? Протяни руку – положат, да еще спасибо скажут, что отпустил подобру-поздорову. А тут живи от пенсии до пенсии, считай копейки. Обтерла рот, будто глотнула обиды. Только огород и выручает. И прадед, и дед ее – перекрестилась меленько, как положено, когда поминаешь покойников, чтобы души их без толку не обеспокоить, – и отец, пока не расстреляли. Все в их роду кормились от земли.

Этот, который с грузовика, машет руками – видали, ворона выискалась. Маши, маши – там-то, куда засадят, небось, не размахаешься. Сами махнут – не отмахнешься.

Опять куда-то звонят. Теперь, видно, в скорую или начальству своему докладываться. Сообразили, слава богу: подергали, подергали – этот, другой, который застрял в машине, молчит, ни гу-гу. Тощенький остался, а этот, в деревне говорили: морда как мамина жопа…

– Вы, мамаша, давно тут стоите? – вежливо так, обходительно. – Что конкретно видели?

– Дак чего видела? Что ты, сынок, то и я. Этот-то, который оттуда, ехал себе и ехал, а этот – кто ж его знает: я ведь к нему спиной. Иду себе, вон, везу банки. Вдруг – нечистая сила! – вжик над ухом и прямо в того. Охнуть не успела.

– А вы, мамаша, где шли? По обочине или по дороге?

Ишь, морда хитрая, прищурился. По обочине или по дороге?.. Так ему и скажи…

– Да, господь с тобой, сыночек! Разве ж тут можно. Мы во-он где переходим, там, против колонки.

– Вы, мамаша, пока не уходите. Может, вопросы появятся. По этому ДТП вы – единственный свидетель, данные ваши перепишем.

Свидетель, и ладно. Покивала.

Отошел… —

Боль, рвет в разные стороны. Белые лошади – туда-сюда – вспышками. Белое на черном. Кто-то стонет. Увернулась в последний миг. Когда коляска. Снова черное. Сейчас разорвется. Младенец в коляске: живой, шевелится. Больше не могу. Шевельнешься – вонзаются. Жарко. Это – огонь. Развели под креслом. Старик, ее колченогий гид, с ними – садится на корточки. Крутит гайки, заверчивает. Россия – великая страна. Никто не знает почему. Что ж он такое бормочет… Какая страшная боль. Сводит, сжимает: от груди – к шее, сквозь руки, уже по ногам – значит, продернули. Почему? Почему? Этого никто не знает, только я: орудие пытки, Дочь дворника. Это – меня. Жгут каленым железом. Белые лошади – рвутся, высекают искры. Старик воет, визжит, тычет железным пальцем. Рвет мою кожу. Не надо, я не виновата, я же успела – крутанула руль. В последний миг – увидела. Коляска. Там – младенец. Белое облако, холодное. Развязали, поэтому не больно. Только сводит ноги. Колченогий гид больше не воет. Все-таки спасла…

Она закрывает глаза. Темнота. Потом слабый свет. Контуры прямоугольника, похожего на окошко. Нет, скорее на рамку. В рамке кто-то стоит. Она вглядывается: похож на человека. Невысокий, мелкие черты лица. Он тоже на нее смотрит. Внимательно, цепкими глазками. Что ему надо? Хочется прогнать, крикнуть: нечего на меня смотреть! Я не репродукция!

Мелкие черты оплывают, будто смыли краску. Свет гаснет. Снова непроглядная тьма… —

Ездиют, доездились, железо пришлось резать. Искры так и сыпались. Разрезали, подошла поближе. Гляжу – батюшки мои, девка. Пока тащили к обочине, присмотрелась: да нет, баба. Эти, в белых халатах, покрутились, да и уехали. Мордатый всё записал, опять звонит. Вон оно как бывает: и не старая, а на́ тебе. Смерть дело знает, своих метит. А эта лежит. Тут только спохватилась: ведь не по-людски. Будто не человек – собака. Лицо голое – закрыть полагается. Хоть чем, хоть тряпкой, хоть передником.

Старуха сунула руку, пошарила под банками. Газета – хорошо, новая, не рваная. Там программка на будущую неделю, купила в ларьке.

– Ну, лежи, доченька. Отмучилась. – Расправила пальцами. Перекрестила как есть, через газету. Заплакать не заплакала, всхлипнула жалостливо, тоже положено. – Царствие тебе небесное, пусть земля будет пухом… —

Тело лежит на обочине, лицо прикрыто газетой. Старуха качает коляску, нянчит младенческие банки: вырастут – станут огромными стеклянными сферами. Всё выше и выше, старухи с коляской уже не видно…

Внизу раскинулось поле, поросшее цветами – васильки, лютики, колокольчики, – тонкие стебельки качаются на ветру. С высоты это похоже на разноцветные волны. По краю выросли яблони, усыпанные спелыми плодами – яблоки от яблонь падают далеко.

Вдоль дороги стоят осины, от которых родятся апельсины – на мячик похожие, но в середине не пусто, а сочно и вкусно.

На грядке у самой обочины расселись лук и чеснок – родные братья. Лук от семи недуг, стрелы к солнцу проросли – держит пластиковую бутылку. Из нее течет молоко – жидко, а не вода, бело, а не снег.

Оранжевая девица, сидящая в темнице, а коса на улице, шевелит пышной ботвой.