Синориг, ошеломленный этими словами и уже чувствуя мучительное действие яда, испытал многие снадобья, но они не помогли. И была ли судьба благосклонна к Камме, или это надо назвать как-то иначе, но, прежде чем умереть, она узнала о смерти Синорига. И, услышав об этом, с облегчением простерлась на одре, глазами в небо, призывая непрестанно имя Сината со словами: «Сладчайший мой супруг, теперь, когда я принесла твоей кончине как последние дары слезы и отмщение, я не вижу здесь больше ничего, что осталось бы сделать, и бегу из мира, от этой жизни, без тебя горькой: ведь только ради тебя она была мне милой. Поспеши же мне навстречу, господин мой, и так же радостно прими эту душу, как радостно идет она к тебе». И с этими словами, раскинув руки, будто вот-вот готовая обнять мужа, она умерла{382}. Скажите же, Фризио, что вы о ней думаете?

Фризио отвечал:

– Думаю, что вам хочется разжалобить до слез наших дам. Но пусть даже все это и было на самом деле – в наше время такие женщины, доложу я вам, на свете уже не обретаются.

XXVII

– Да еще как обретаются! – с живостью возразил Маньифико. – Вот послушайте, что я вам еще расскажу.

Жил в Пизе, уже на моей памяти, один дворянин по имени мессер Томазо – фамилию сейчас не упомню, хотя не раз ее слышал от моего отца, очень дружившего с ним. Этот, стало быть, мессер Томазо однажды, плывя из Пизы в сторону Сицилии по своим делам на маленьком суденышке, был настигнут несколькими галиотами мавров{383}, которые так неожиданно подобрались сзади, что моряки их не заметили вовремя. И хотя они и защищались сколько могли, но, поскольку их было мало, а врагов много, суденышко оказалось захвачено вместе со всеми, кто там был, кто цел, кто ранен, кому уж как повезло, а вместе с другими – и мессер Томазо, который храбро сражался и даже убил своей рукой брата капитана одного из галиотов. И тот капитан, разъяренный, понятное дело, из-за потери брата, захотел, чтобы мессер Томазо достался в добычу именно ему. Ежедневно избивая и мучая, он привез его в Барбарию, чтобы всю жизнь держать в плену, в крайнем унижении и великих муках.

Остальные пленники, теми или иными путями с течением времени получив свободу и вернувшись домой, рассказали его жене, которую звали мадонна Арджентина, и детям о жестокой жизни и великом бедствии, в котором пребывал мессер Томазо и обречен был безнадежно оставаться до самой смерти, если бы Бог чудесно не помог ему. Они, узнав обо всем этом, стали пытаться освободить его разными средствами. И когда он уже и сам свыкся с мыслью о смерти в плену, ревностное сострадание к нему так возбудило ум и отвагу одного из его сыновей, по имени Паоло, что тот, презрев всякую опасность, решился или сам умереть, или освободить отца. И устроил это таким скрытным способом, что пленник прибыл в Ливорно прежде, чем в Барбарии узнали, что он оттуда уплыл.

Из Ливорно, уже в полной безопасности, мессер Томазо написал жене, сообщая о своем освобождении и о том, где он находится, и что на следующий день уже надеется ее увидеть. Добрая и благородная женщина, которая столько вынесла и не думала, что ее радость так близка и что она, ради любви и доблести сына, вот-вот встретит мужа, которого так любила и уже не чаяла когда-либо видеть, прочитав письмо, подняла очи к небесам и, призвав имя мужа, пала замертво на землю. И каких только средств не перепробовали, отлетевшая душа больше не вернулась в тело. Горестное зрелище, достаточное, чтобы умерить человеческие желания, отвратив их от неудержимого стремления к чрезмерной радости!

XXVIII

– Почему вы уверены, что она умерла не от горя, узнав, что муж возвращается домой? – со смехом отозвался Фризио.

– Потому что с этим не согласуется вся остальная ее жизнь, – ответил Маньифико. – Напротив, думаю, что ее душа, не в силах терпеть промедления в том, чтобы увидеть его очами тела, покинула это тело и, восхищенная желанием, мгновенно полетела туда же, куда при чтении письма полетела ее мысль.

Синьор Гаспаро сказал:

– Возможно, эта женщина была слишком любвеобильна, так как женщины всегда и во всем доходят до крайности, которая является злом. Сами же видите, что излишней любовью она причинила зло как себе самой, так и мужу и детям, чью радость от столь желанного, обретенного в таких опасностях освобождения обратила в горе. Так что вам не стоит приводить эту женщину в пример как одну из тех, что стали причиной многих благ.

– Я привожу ее в пример того, что есть жены, поистине любящие своих мужей, – отвечал Маньифико. – А тех, которые стали причиной многих благ, мог бы привести вам неисчислимое множество. Могу рассказать вам о столь древних, что они кажутся почти сказочными, и о тех, что, наряду с мужчинами, были изобретательницами столь значительных вещей, что удостоились называться богинями, как Паллада или Церера{384}; о сивиллах, устами которых Бог часто говорил миру, открывая будущее{385}, о тех, что наставляли величайших из мужей, как Аспазия{386} и Диотима, которая к тому же своими жертвоприношениями на десять лет отсрочила грозившую Афинам чуму{387}. Могу рассказать вам о Никострате, матери Эвандра, научившей латинян письму{388}, и еще об одной женщине, которая была наставницей поэта Пиндара{389}; о Коринне{390} и Сафо{391}, совершеннейших в поэзии, – но не хочется забираться так далеко. Оставив прочее, скажу лишь, что женщины, возможно, не менее мужчин послужили величию Рима.