– Не убеждают меня доводы, которым противоречит опыт, – сказал синьор Гаспаро. – Попроси я вас назвать имена женщин, достойных равной похвалы с мужчинами, которым доводились женами, сестрами или дочерьми или были для них причиной какого-то блага, боюсь, что вы окажетесь в затруднении.

XXII

– Если меня что и затруднит, так это обилие примеров, – парировал Маньифико. – Будь у меня достаточно времени, я бы рассказал вам об Октавии, жене Марка Антония и сестре Августа{369}, о Порции, бывшей дочерью Катона и женой Брута{370}, о Гайе Цецилии, супруге Тарквиния Древнего{371}, о Корнелии, дочери Сципиона{372}, и о бесчисленных других, перечисляя лишь самых известных, не только наших, но и тех, что были среди варваров. Упомянул бы, например, Александру, жену Александра, царя иудейского{373}: когда после смерти ее мужа народ, распаленный яростью, схватился за оружие, чтобы предать смерти оставшихся после него двух сыновей, мстя за жестокое рабство, в котором их отец держал своих подданных, она сумела смягчить это справедливое негодование и в кратчайшее время сделала благосклонными к ее детям те самые души, которые их отец в течение многих лет против них ожесточал, творя свои безмерные несправедливости.

– Вот и расскажите, – отозвалась синьора Эмилия, – как она это сделала.

И Маньифико рассказал:

– Видя сыновей в такой опасности, она немедленно повелела вытащить тело Александра на середину площади и, созвав граждан, сказала, что знает, сколь праведным негодованием против ее супруга горят их души, ибо жестокие беззакония, преступно совершенные им, вполне этого заслуживают. И как при его жизни она всегда хотела отвратить его от такого злодейского поведения, так теперь готова доказать это и помочь им со всей возможной суровостью покарать его мертвым. Пусть же возьмут его тело, бросят его в пищу псам, пусть терзают его самыми жестокими способами, которые только смогут придумать. Но при этом она умоляла сжалиться над невинными детьми, которые не могли не только быть причастны к злодействам отца, но и знать о них. И эти слова оказались столь действенными, что яростная ненависть, которой был охвачен весь народ, тут же смягчилась и обратилась в сострадательную любовь: они не только при общем согласии избрали этих мальчиков себе в государи, но и тело умершего удостоили почетного погребения.

Здесь Маньифико выдержал паузу, а затем продолжил:

– Вы не читали даже о том, что жена и сестры Митридата проявили куда меньший страх перед смертью, чем сам Митридат?{374} А жена Гасдрубала – чем Гасдрубал?{375} Не знаете, что Гармония, дочь Гиерона Сиракузского, пожелала умереть в пламени родного города?{376}

– Да уж до чего упрямство их доходит, мы знаем, – сказал Фризио. – Есть женщины, что, если уж задумали, ни за что на свете не переменят решения. Как та, что, утопая и уже не в силах сказать мужу: «Нет, ножницами!», все еще делала ему знак руками!{377}