XIX

– Эти дела, – вставил Фризио, – начались, когда первая женщина, согрешив сама, ввела и прочих в грех против Бога, оставив человеческому роду в наследство смерть, недуги, скорби и все те горести и бедствия, которые он терпит и по сей день.

Джулиано Маньифико и тут не замедлил с ответом:

– Раз уж вам пришла охота забраться в священные предметы, – неужели вы не помните, что это преступление было исправлено тоже некой Женщиной, принесшей нам намного больше пользы, чем та, первая, вреда? Настолько больше, что вину, оплаченную такими заслугами, даже называют счастливейшей?{364} Не мне бы вам говорить, насколько достоинства всех человеческих существ, сколько их ни есть в мире, ниже Госпожи нашей Пресвятой Девы, чтобы не смешивать вещей божественных с этими нашими глупыми рассуждениями. Не мне бы вам рассказывать, сколько женщин с неизмеримой стойкостью предали себя на жестокую смерть от рук тиранов ради имени Христова или о тех, которые в ученых состязаниях посрамили множество идолопоклонников. А если вы скажете мне, что то совершилось чудом и благодатью Святого Духа, я вам отвечу, что никакая доблесть не заслуживает стольких похвал, как та, что доказана свидетельством самого Бога. А о многих других женщинах, о которых сейчас не будем говорить подробно, вы и сами можете узнать, особенно читая святого Иеронима, который некоторых своих современниц возвеличивает такими дивными похвалами, каких хватило бы на самого наисвятого из мужчин{365}.

XX

Да еще подумайте, сколько было других, о которых никто не упоминает, ибо эти бедняжки сидят в затворе без той напыщенной гордости, что ищет имени святости среди черни, как делают ныне многие проклятые лицемеры. Забыв или скорее пренебрегая заповедью Христа: да умастит постящийся свое лицо, чтобы не казаться постящимся, и да совершаются молитвы, милостыни и другие добрые дела не посреди площади, не в синагогах, но втайне, так чтобы левая рука не знала, что делает правая{366}, – они утверждают, будто нет ничего лучше для мира, чем подавать ему добрый пример. И вот, пригнув шею и опустив очи долу, распуская о себе молву, будто не хотят даже говорить с женщинами и питаться чем-либо, кроме сырой зелени, они ходят немытые, в оборванных рясах, обманывая простаков, и при этом не стесняются подделывать завещания, поселять между мужьями и женами смертельную вражду, подчас вплоть до отравления, использовать чары, заговоры, творя всевозможные безобразия, да еще ссылаются на сочиненное от своего ума изречение: «Si non caste, tamen caute»{367}; оно кажется им лекарством, которое исцеляет любое страшное злодейство, и основательно убеждает тех, кто не вполне осторожен, будто любые, сколь угодно тяжкие грехи Бог простит, лишь бы они совершались втайне, не порождая дурного примера. И под покровом святости и этой тайны они силятся то замарать чистую душу какой-нибудь женщины, то посеять вражду между братьями, управлять государствами, вознести одного, задавить другого, затащить кого на плаху, кого в тюрьму, кого отправить в изгнание, они готовы быть служителями преступления и даже хранителями награбленного для князей этого мира… Зато другие, отринув стыд, находят удовольствие в том, чтобы выглядеть холеными, гладко выбривая шкурку{368} и красиво одеваясь; на ходу они приподнимают края рясы, чтобы были видны их облегающие чулки, а в поклоне изгибаются, показывая красоту фигуры. Иные даже при служении мессы бросают многозначительные взгляды и делают жесты, которыми, как им кажется, они привлекают симпатии и внимание. Коварные и преступные люди, безмерно чуждые не только благочестия, но и всякого доброго нрава! Когда же кто обличает их распутную жизнь, они насмехаются над ним, ставя пороки себе чуть ли не в заслугу.

Синьора Эмилия прервала Маньифико:

– Вам, наверное, доставляет большое удовольствие злословить монахов, раз вы настолько увлеклись этим без всякого повода. Но, нашептывая сплетни о посвятивших себя Богу, вы совершаете величайшее зло, а себе лишь попусту отягощаете совесть. Ибо, если бы не было тех, кто молится Ему за нас, мы получали бы намного больше кар, чем получаем теперь.

Маньифико лишь усмехнулся:

– Как это вы догадались, синьора, что я говорил о монахах, если я не назвал их по имени? Но я вовсе не нашептываю, а говорю открыто и ясно. И речь идет не о хороших, а о лукавых и преступных, о которых я не сказал еще тысячной доли того, что знаю.

– Вот и прекратите говорить о монахах, – твердо сказала синьора Эмилия. – Я считаю за тяжкий грех вас слушать и, чтобы не слушать, сейчас уйду.

XXI

– Хорошо, – сказал Маньифико. – Больше не буду об этом. Но, возвращаясь к похвалам женскому полу, скажу, что синьор Гаспаро не назовет мне такого несравненного мужчину, у которого не найдется жена, дочь или сестра равного с ним достоинства, а то и выше. Не говоря о том, что многие из женщин были источником бесчисленных благ для своих мужчин и исправили множество их ошибок.

Итак, мы показали, что женщины по природе способны к тем же доблестям, что и мужчины, и видели достаточно примеров этого. И если я просто признаю за женщинами то, что они способны иметь, часто имели в прошлом и имеют теперь, то не понимаю, почему синьор Гаспаро твердит, будто я рассказываю небылицы. На свете всегда были и есть женщины, также близкие к придворной даме, которую сочинил я, как есть и мужчины, близкие к тому придворному, которого сочинили наши друзья.