Ингер и впрямь печальна, она сбилась с пути истинного, но при этом так искренна, что не может не горевать. Ей плохо, она влюблена без притворства и без жеманства. И не стыдится этого; сильная по натуре женщина, она, как и все женщины, полна слабостей, она повинуется окружающей ее природе, она охвачена осенним пламенем любви. Она собирает Густаву провизию на дорогу, а грудь ее ходуном ходит от волнения. Она не задумывается о том, имеет ли на это право и не опасно ли это, она бездумно отдается своим чувствам, она стала жадной на удовольствия, на наслаждения. И если Исаак вздумает снова поднять ее к потолку и швырнуть на пол – ну что ж, она и не станет защищаться.

Она выходит с узелком и отдает его Густаву.

У лестницы стоит загодя поставленная ею лоханка, не снесет ли ее Густав напоследок вместе с нею на реку. Может, она хочет сказать ему что-то, сунуть что-нибудь в руку, золотое кольцо, – Бог знает, она сейчас на все способна. Но когда-нибудь надо же положить этому конец. Густав благодарит ее за узелок, прощается и уходит. Уходит.

А она остается.

– Яльмар! – зовет она громко, ах, излишне громко. Словно радуется назло всему – или мечется в отчаянии.

Густав уходит…

Осенью по всей округе аж до самого села идут обычные работы, копают картошку, свозят на тока ячмень, выпускают на поля крупный скот. Восемь новых хуторов, и всюду спешка, в торговом же местечке Великом нет ни скота, ни зеленых полей, там есть только сад; торговли, впрочем, теперь тоже нет, нет и спешки.

В Селланро в этот год посадили новый корнеплод, который называется турнепс, он стоит огромный и зеленый на полосе и колышет листьями на ветру, но от него невозможно отогнать коров, они крушат загородки и с ревом несутся на поле с турнепсом. Леопольдине и маленькой Ребекке поручено стеречь турнепсовое поле, Ребекка расхаживает с огромной хворостиной, старательно отгоняя коров. Отец работает неподалеку, изредка подходит к ней, щупает ей руки и ноги и спрашивает, не озябла ли она. Леопольдина, уже взрослая, тоже ходит за пастуха, а заодно вяжет чулки и варежки на зиму. Она родилась в Тронхейме и приехала в Селланро пяти лет, воспоминания о большом городе, где живет много-много людей, и о долгом путешествии на пароходе отходят все дальше и дальше, она дитя полей и не знает иного мира, кроме усадьбы и села, где несколько раз бывала в церкви и в прошлом году конфирмовалась…

Время от времени возникают кой-какие случайные дела, к примеру, дорога, идущая вниз, в нескольких местах стала почти непроезжей. Однажды, пока земля еще не промерзла, Исаак с Сивертом отправляются чинить дорогу. Там два болотца, их надо осушить.

Аксель Стрём обещал принять участие в этой работе, он ведь тоже обзавелся лошадью и пользуется дорогой; но Акселю почему-то понадобилось непременно поехать в город – неизвестно зачем, он только сказал, по очень важному делу. Впрочем, он прислал вместо себя своего брата из Брейдаблика. Зовут его Фредрик.

Фредрик – молодой веселый малый, умеет пошутить и за словом в карман не лезет; он недавно женился. Они с Сивертом похожи друг на друга. Утром, по дороге сюда, Фредрик зашел в Великое к своему ближайшему соседу Аронсену и сейчас еще полон тем, что ему сказал торговец. Началось с того, что Фредрик спросил у него пачку табаку.

– Я подарю тебе пачку табаку, как только он у меня будет, – сказал Аронсен.

– Да разве у вас нет табаку?

– Нет, и не будет, некому его покупать. Сколько, по-твоему, я заработаю на одной пачке табаку?

Аронсен пребывал в скверном настроении, он считал, что шведская компания прямо-таки его обманула: он поселился в деревне, чтоб торговать, а они взяли и прекратили все работы.

Фредрик потешается над Аронсеном и отзывается о нем не очень-то лестно.

– Да ведь он к своей земле и не притронулся, – говорит он, – у него нет даже корма для скотины, он его покупает! Он и у меня хотел купить сена, но только нет, я продажного сена не держу. «Как, разве тебе не нужны деньги!» – сказал Аронсен. Он думает, что деньги – это все, выложил на прилавок бумажку в сто крон и говорит: «Деньги!» – «Да, деньги – штука хорошая!» – говорю я. «Полный порядок!» – говорит он. Аккурат словно бы немножко помешался, а жена его и по будням ходит при часах – Бог ее знает, о каких таких часах ей непременно надо помнить.

Сиверт спрашивает:

– А не упоминал Аронсен об одном человеке по имени Гейслер?

– Как же. «Это тот, что не захотел продать свою гору», – сказал он. Аронсен страсть как на него злится: ленсман, которого выгнали, дескать, у него за душой наверняка нет и пяти крон, его, мол, надо пристрелить! «А вы подождите немножко, – говорю я, – может, он потом продаст свою гору». – «Нет, – говорит Аронсен, – даже и не думай. Я-то ведь купец и понимаю, что когда одна сторона запрашивает двести пятьдесят тысяч, а другая дает двадцать пять, так тут разница слишком велика, и никакой сделки выйти не может. Ну да скатертью дорожка! – говорит Аронсен. – Я и сам был бы счастлив, если б ноги моей никогда не бывало в этой проклятой дыре!» – «Но вы ведь не собираетесь продавать усадьбу?» – спрашиваю я. «Собираюсь, – ответил он, – как раз и собираюсь. Уж это мне болото – дыра, пустыня! Я не выручаю за день и одной кроны», – сказал он.

Они смеялись над Аронсеном, не чувствуя к нему ни капли жалости.

– Да, вот так и говорил. Он уже отпустил работника. Ничего не скажешь, чудной он какой-то, странный, этот Аронсен! Отпускает работника, который заготовил бы ему дров на зиму и свез бы сено на своей лошади, но оставляет помощника. Он и правда не выручает сейчас в день и одной кроны, потому что у него нет товаров в лавке, но тогда на что ему помощник? Разве что для гордыни и важности: вот, мол, у меня за конторкой стоит помощник и пишет в больших книгах. Ха-ха-ха, нет, он просто-напросто малость помешался, этот Аронсен!

Трое мужчин работают до обеда, закусывают из своих котомок и некоторое время беседуют. У них есть о чем поговорить, полевые и хуторские горести и радости, это не мелочи, они обсуждают их здраво, они спокойны, нервы их не издерганы, и они не делают того, что не следует. Приближается осень, леса умолкают, вон стоят горы, вон стоит солнце, вечером выйдет луна и зажгутся звезды, все прочно и твердо, полно ласки, как нежное объятие. У них есть время отдохнуть на вереске, подложив под голову руку вместо подушки.

Фредрик рассказывает про Брейдаблик, про то, что еще не так много успел сделать.

– Ну как же, – говорит Исаак, – ты уже много наработал, я видел, когда проходил мимо.

Эта похвала, сказанная старейшим в округе, самим великаном Исааком, радует Фредрика, и он почтительно спрашивает:

– Правда? Потом пойдет еще быстрее. В этом году уж больно много было помех; пришлось проконопатить избу, она протекала и совсем разваливалась, пришлось сломать и поставить заново сеновал, да и хлев был совсем маленький, а у меня ведь корова и телка – у Бреде-то вовсе не было скотины, – горделиво говорит Фредрик.