Мы посоветовались с братьями. Доктора выразили большую озабоченность нашим физическим состоянием, хотя сама жизнь в этих камерах тоже являлась, по сути, медленной и тихой смертью. Инженеры в ответ на наше решение голодать ответили: «Ни один охотник не будет искать жемчуг в жалкой канаве, которая впадает в овраг». Наши соседи с обеих сторон были против нашей голодовки. Однако оставаться в этой ненавистной тюрьме и слышать мучительные новости было труднее, чем расстаться с жизнью.

Вечером мы все взялись за руки, и каждая из нас дала обет остаться верной принятому нами великому решению до конца. Конечно, любая из нас могла принять свое независимое решение, поскольку каждый человек сам несет ответственность за свою душу, тело и жизнь. Мы оценили последствия обоих раскладов: или мы одержим победу и покинем это место, или же останемся и умрем. Для нас началась еще одна война. Голодовка, начатая нами, была своего рода войной. Мы были без оружия, были беззащитны. Наша решительная и несгибаемая воля была единственным нашим оружием. Мы решили использовать собственную жизнь в качестве оружия.

Мы крепко обняли друг друга. Слезы не позволяли нам говорить. Мы радовались тому, что единодушны в своем решении, и уповали на Создателя, чтобы коллективная борьба, которую мы начали, несмотря на все сопряженные с нею трудности, увенчалась успехом. Утром, когда Хасан хотел дать нам завтрак, мы отдали ему пустые стаканы и миски и сказали, что с этого дня мы больше не нуждаемся в еде – мы будем голодать.

Фатима из щели под дверью громко объявила: «Мы – четыре иранки, и мы начинаем бессрочную голодовку, чтобы удовлетворили наше требование и перевели нас в лагерь некомбатантов».

На второй и на третий день она повторила то же самое. В голосе Фатимы, раздававшемся по всему тюремному коридору, звучала удивительная непоколебимость. Во время раздачи еды окошко на нашей двери открывалось, но когда мы говорили: «Мы отказываемся от еды, мы голодаем», – надзиратели с силой захлопывали окошко и говорили: «К дьяволу, что вы голодаете!»

Прошло семь дней с того дня, когда мы объявили бессрочную голодовку и перестали принимать пищу. Мы совсем обессилели, но все еще продолжали совершать намаз стоя. На седьмой день иракцы пришли проверить, не спрятали ли мы заранее у себя в камере кусочек хлеба. Они забыли о том, что в этой камере водилось столько мышей, что они отнимали у человека всякую возможность оставить что-нибудь из съестных припасов. Иракцы обыскали камеру, но ничего не нашли и удалились.

Наступил десятый день голодовки. Силы покинули нас до такой степени, что мы с трудом могли даже постучать по стене, чтобы таким образом сообщить нашим соседям о том, что мы живы.

Состояние наше усугублялось, и мы больше не могли совершать намаз стоя, мы совершали его сидя. Когда я, совершая во время намаза земной поклон, поднимала после него голову, она кружилась так, что камера троилась в моих глазах. В целях экономии энергии мы решили меньше разговаривать друг с другом и меньше общаться с соседями посредством стука, тем более что друг с другом мы обсудили всё, что можно было, и решение приняли совместно. Но мы испытывали дискомфорт от того, что наше состояние с каждым днем становилось все более и более критическим, а иракцы не проявляли на это никакой реакции, хотя мы и понимали, что от них другого ждать и не приходится.

На одиннадцатый день мы решили разыграть небольшую трагическую сценку, чтобы представить наше положение более тяжелым, чем оно было на самом деле, и посмотреть, как поведут себя баасовцы.

Марьям, якобы потерявшая сознание от истощения и слабости, упала на пол, а мы окружили ее и, собрав остаток сил, начали кричать и причитать: «О Хусейн! О Абольфазл! Марьям умерла, Марьям умерла!» Халима била себя по груди и голове. Фатима кричала так, что я совершенно забыла, что мы играем роли. Мне показалось, что Марьям действительно мертва, и я кричала и плакала из последних сил. Надзиратели открыли дверь и увидели, что Марьям лежит без сознания и мы суетимся вокруг нее, крича, что она умерла, а Халима не перестает бить себя по груди и лицу. Первое, что сделали иракцы, – взяли Марьям за ноги и потащили ее наружу. Когда Марьям поняла, что сейчас окажется в руках у намахрамов[133], она внезапно вскочила и села. Она не хотела, даже умерев, оказаться в руках у иракцев. С «приходом Марьям в сознание» представление было окончено, и всё испортилось. Солдат-иракец злобно пнул ногой Марьям в бок, выругался и ушел. Пинок этот имел окраску низости, бессердечия и глупости. Они ушли, оставив нас наедине с нашей голодовкой.

Силы совершенно покидали нас, и мы могли теперь отправить соседям справа и слева одно лишь слово «привет», чтобы они не беспокоились и знали, что мы живы. Запах пищи, которую мы раньше с трудом глотали, теперь заставлял течь наши слюни и сводил кишки. Не знаю, чем питались мыши в условиях абсолютного отсутствия еды в нашей камере. Их тоже стало видно реже. Подобно догорающей свече, мы таяли на глазах, медленно, но верно приближаясь к смерти, и вскоре должны были стать свидетелями гибели друг друга. Мы хранили молчание, лишь изредка даря друг другу для приободрения довольную улыбку. Мы больше не обращали внимания на переставшие урчать желудки, на сердца, бившиеся в груди, как молот по наковальне, и вдохи, которые быстро следовали один за другим как будто из боязни остановиться на мгновение, отстать и пропустить свою очередь в круговороте дыхания.

Как-то мы, изнуренные и обессиленные, безмолвно и неподвижно сидели, опершись плечами друг о друга, и лишь изредка брались за руки в знак солидарности, не находя в себе сил даже сжать друг другу руки. И вдруг снова раздался устрашающий скрежет ключа в замке, заставивший нас повернуть головы в сторону железной двери. Вопреки всегдашней традиции, когда мы вставали и отходили от двери, мы не могли сделать ни единого движения. В камеру вошел Никбат и произнес сердитым и недовольным голосом: «Масуме, Марьям Талиб!»

На этот раз вызвали нас двоих. Мы с трудом поднялись и, бросив немой взгляд на Фатиму и Халиму, вышли из камеры. Наши взгляды говорили, что мы не хотим расставаться, но, с другой стороны, в них была надежда на то, что наша голодовка принесла результат и начальник тюрьмы хочет провести с нами переговоры. Вслед за нами привели и Халиму с другим охранником. Мы были настолько ослаблены, что стоило просто подуть на нас, и мы упали бы на землю. Мы шли по тому же маршруту, по которому нас с Фатимой вели в прошлый раз к начальнику тюрьмы. Тот самый маршрут, по которому так же нас когда-то вывели для свидания с солнцем. Медленно и молча передвигаясь по коридору, изредка покашливая, останавливаясь через каждые два шага и опираясь о стены, чтобы не упасть, я поняла, что мои глаза и руки вышли из строя. Все двери были похожи друг на друга, а в коридоре было много света. Меня и Марьям оставили за дверью. Я обернулась и увидела Халиму, которую тоже заставили стоять за дверью одной из камер позади нас. Это был первый раз, когда нас хотели разлучить. Мы ждали, что нам откроют дверь нового чулана, похожего на тот, в котором нас прятали целых два года; темного и тесного чулана с темно-коричневыми стенами и драными солдатскими одеялами.