Мы беседовали, ели и смеялись. Я так наелась, что совершенно не чувствую голода». Она так смачно рассказывала, что мне показалось, будто все пространство вокруг наполнилось ароматом зелени, чеснока и рыбы. Я сказала: «Марьям-джан, раз уж ты сыта, смотри, чтобы у тебя голова не закружилась и в глазах не потемнело. Непонятно, что положили иракцы в утреннюю шурбу[135], которой накормили этих людей, что они так опьянели и не хотят угомониться».

Марьям, опираясь о стену, медленно пошла в сторону туалета, чтобы принять омовение и приготовиться совершить намаз. В это время «руководительница оркестра» перестала играть на своем «инструменте» и собрала всех в одну кучу. Все перевели дыхание и поднялись с места. Я испугалась, что они сейчас бросятся в туалет. Слабость одолела нас так, что при малейшем неловком движении мы падали на землю. Я хотела крикнуть, чтобы они подождали, пока выйдет моя сестра, но не могла издать даже подобие крика. Однако на моем лице и в поведении чувствовалось такое сильное волнение и беспокойство, что, глядя на меня, все остановились и стали смотреть, как мы с Марьям еле волочим ноги, падаем, но все же при виде еды отворачиваем лица. Интереснее всего было, что после того, как их увеселительная программа закончилась, они вытащили из разных углов свои головные платки и принялись совершать намаз. Когда охранник принес подносы с едой, те, кто к тому времени уже совершил намаз, и те, кто вовсе не собирался его совершать, набросились на еду, забыв позвать или подождать своих подруг, которые все еще находились в состоянии совершения намаза. Они с таким аппетитом и алчностью поглощали пищу, что мне стало их жалко.

После того как они хорошо наелись, они спросили нас: «А вы почему не едите?» Запахи плова и рагу распространились по всему помещению, однако никакая еда больше не могла разжечь наш аппетит. Одна из них спросила: «Хотите, мы возьмем у охранника вашу порцию еды?» Они разговаривали о чем-то между собой, и мы не понимали их. Но, кажется, они поняли, что мы не собираемся брать у них еду. Мы добивались того, чтобы наша голодовка дала результаты, и наша участь стала ясна.

После обеда, когда раздался храп плотно пообедавших, каждая из которых лежала где-то на полу, Салима вместе со своим Кораном тихо подошла к нам, села рядом с Марьям и без предисловия спросила на ломаном персидском с арабским акцентом:

– Вы – иранки?

Мы, с одной стороны, были рады, что она говорит по-персидски, а с другой – огорчены. Она снова сказала:

– Я и все присутствующие здесь – иранки.

Мы очень удивились. Они совсем не были похожи на иранок и даже не говорили на фарси. Она увидела наше удивление и, указав на девочку пятнадцати лет, которая лежала рядом со своей матерью, сказала: «Рожин родилась в тюрьме, она – иранская курдянка». Увидев, что Сахира начала шевелиться и повернулась на другой бок, Салима молнией отскочила от нас и снова уткнулась в Коран.

У нас появилась новая головоломка для разгадки. Однако мы условились, что будем думать только о нашей цели – голодовке – и не станем тратить лишнюю энергию на что-то другое, чтобы протянуть дольше: не разговаривать, не двигаться, не размышлять, не плакать. Я подумала, как же так получилось, что здесь столько иранских женщин и детей, а мы ничего о них не знали? Что значит, что пятнадцатилетняя Рожин родилась в тюрьме? С каких пор они здесь и откуда их привезли? Где же тогда их мужья, отцы, братья? Нет, мне надо с ними поговорить.

Я сказала: «Марьям, все спят. Они так натанцевались, что сейчас спят как убитые. Я хочу знать продолжение истории». Марьям ответила:

– Не нарушай обет! Мы дали слово, что будем думать только о голодовке и не будем разговаривать, чтобы выбраться, наконец, из этой могилы.

– Но мы должны узнать, кто они такие.

– Ты снова спешишь, ты снова осмелела. А что, если это ловушка?! Для чего вообще нас привели сюда? Разве ты знаешь Салиму? Я – твоя старшая сестра, и я не считаю целесообразным, чтобы ты пошла и расспросила Салиму. Не трать больше энергию и не торгуйся со мной!

Однако любопытство вынуждало все мое существо искать ответы. Обычно после намаза я долго спала, но в тот день любопытство совершенно лишило меня сна. Я стала выжидать и прислушиваться к храпу женщин. Некоторые из них разговаривали во сне. Я напрягала слух в надежде услышать хоть одно персидское слово. Я подумала: «А что, если Салима сказала мне неправду? А вдруг – нет? Вдруг они действительно иранские курды и арабы? Знать бы мне курдский!»

Через пару часов все начали просыпаться и болтать друг с другом. Разговаривали они очень громко, но все – на арабском, даже не на курдском. Я хотела уговорить Марьям пойти со мной: «Марьям, если все эти женщины – иранки, мы можем подговорить их тоже начать голодовку – чем больше будет нас, тем скорее мы добьемся результата. Мы можем сказать им, что мы – иранки, рассказать им, в каких условиях нас содержат, что мы живем вместе с грызунами, что нас бьют. В конце концов, они тоже женщины и тоже иранки!»

– Оставь, пожалуйста, идею об их голодовке! Если им не дать сегодня ужин, они нас съедят!

– Но они же – мусульмане, они в обед намаз читали!

– Это не был намаз, это была показуха, лишь бы отвязаться от религиозного долга. В любом случае не предпринимай пока никаких действий!

До вечера я провела время в раздумьях. День для наших сокамерников закончился легким ужином и еще более легким намазом. Завершился и наш первый проведенный с ними в одной камере день, а мы не получили никакой информации. Невольно мои глаза сомкнулись, но для того, чтобы дать понять Салиме, что я не сплю, я через каждые несколько минут вздыхала и стонала. Наконец я привлекла ее внимание. Где-то в полночь приятный голос Салимы раздался в моих ушах и успокоил мое сердце. Я попросила ее поговорить со мной, но не спрашивать у меня ничего. Однако она, невзирая на эту мою просьбу, сразу же спросила:

– Сколько вы уже голодаете?

– Сегодня – пятнадцатый день.

– Знаете, где вы находитесь?

– Не совсем.

– Мы находимся в худшей спецтюрьме Ирака. Сестра аятоллы Садра[136], Бент-аль-Хода, была предана мученической смерти именно здесь. Много женщин и мужчин погибли здесь под пытками. На той стороне улицы есть место, куда ночами ведут узников для казни. Здесь – место пожизненного заключения.

– Пожизненное заключение? То есть заключенных держат здесь без суда и следствия? То есть у них нет даты освобождения? То есть никто из здешних узников даже и не думает об освобождении и внешнем мире?

– Именно так. Здесь младенцы появляются на свет, молодые люди не выдерживают и умирают от тоски. Многие здесь объявляли голодовку, но не добились никакого результата. Многих переводят на этаж выше или ниже. В предыдущие годы мы тоже находились в темных, холодных и сырых камерах нижнего этажа. Поэтому я знаю, где вы были.