Дверь открылась, и я увидела группу женщин и детей, которые сделали несколько шагов вперед, к выходу. Волосы у каждой из них были длинные, причесанные. На ногах у них были аккуратные тапочки, а сами они были одеты в пижамы, на некоторых были лечебные очки. По сравнению с нами они здесь жили в роскоши и достатке. В камере находились представители всех конфессий и групп. Мы тихо сели в один из углов. Доверять им мы не могли. Они стали задавать нам вопросы:

– Откуда вы?

– Вы иранки?

– Как вас зовут?

– Масуме и Марьям.

– Почему вы здесь?

– Не знаю.

Они отошли от нас и начали разговаривать между собой. Мы ничего не понимали из того, что они говорят. К тому же с нами не было Халимы – нашей мобильной энциклопедии, которая могла бы перевести их слова. Поведение этих людей не было похоже на поведение заключенных, которые боятся разговаривать из-за того, что кто-то их услышит. Они разговаривали совершенно расслабленно и громко без каких-либо опасений, не проявляя никакой осторожности и бдительности. Мне было трудно разговаривать, но очень хотелось поговорить с ними. Спустя год с лишним я снова видела перед собой людей. Я хотела рассказать им о нас. Хотела услышать их историю, но не могла. Я лишь украдкой поглядывала на них.

Каждый раз, когда нас переводили из одной камеры в другую, через час-другой нам закидывали внутрь и наши драные одеяла, однако на этот раз этого не произошло. Я увидела наручные часы на одной из девочек и обрадовалась тому, что нашла себя во времени. На часах было ровно девять часов утра. Я следила за стрелками на ее часах. Сколько кругов они должны были сделать? Который вообще час я жду? И что должно произойти в это время? Я ждала какое-то время, но не знала, какое именно. Я хотела какое-то место, но не знала, какое именно.

По сути я не хотела ни времени, ни места – я хотела только свободы!

Я начала считать пленных женщин. Одна, две, три, четыре, пять, шесть…. тринадцать, четырнадцать… семнадцать. Они постоянно передвигались и ходили в разные стороны, поэтому я не смогла их пересчитать. Их одежды были цветастыми и похожими друг на друга. Я спросила Марьям: «Марьям, по-твоему, кто они?» – «Я для начала считаю их количество», – ответила Марьям. «Интересно, – подумала я – мы обе были заняты одним и тем же делом; как мы стали похожи друг на друга!» Затем Марьям произнесла с приятным абаданским акцентом: «Они вообще не стоят на одном месте, не могу их пересчитать».

Похоже, никто из них не имел права разговаривать с нами, но между собой они разговаривали. Мы уже выучили по-арабски несколько простых вопросов: «Как тебя зовут?», «Откуда ты?», «Сколько времени ты находишься здесь?», «Война закончилась или продолжается?» и два-три других простых предложения. Одна девушка лет двадцати пяти подошла к нам и села рядом. Она ничего не говорила, но не спускала с нас глаз. Я поняла, что она ищет возможность что-то спросить. Все ее существо говорило об этом. Немного помявшись, она сказала:

– Как тебя зовут?

– Масуме.

– Откуда ты?

– Из Ирана.

Я не знала, насколько могу доверять ей. Я вообще не понимала, для чего нас привели сюда.

И я очень беспокоилась о Халиме и Фатиме. Куда их отвели? Какое теперь расстояние между нами? Каким образом я смогу общаться с ними? Увидим ли мы снова друг друга? Как хорошо было, когда мы были вместе! Как досадно, что нас разлучили! Сколько я ни смотрела на этих женщин, я не могла понять, кто они такие. Политзаключенные? – Нет, не похоже. Может быть, иракские моджахеды? – Нет. Неужели это наркоманы и правонарушители? Среди этих женщин были две, которые сидели в одном из углов камеры и постоянно молились. Одна из них, средних лет, одетая в арабскую абу, не обращая внимания на происходящее вокруг, читала Коран приятным проникновенным голосом. Она только физически присутствовала в этой среде, в камере с другими женщинами. Она оторвалась от Корана, чтобы совершить ритуальное омовение, и по дороге кинула на нас беглый взгляд, затем подняла глаза к небесам и что-то тихо произнесла. Мне показалось, что в ее взгляде присутствовали жалость и страх – страх подойти к нам поближе и жалость от того, что мы, болезненные и изможденные, сидели на холодной и сырой земле.

Не прошло и часа нашего пребывания в этой камере, как одна из девушек – черноглазая, с полными губами и похожими на плавную дугу бровями, направилась к двери и постучала в нее. Другие тоже пошли вслед за ней. Они хотели что-то попросить. Не знаю, что именно они хотели, но поведение их охранника отличалось от поведения наших. Охранник закрыл дверь и ушел, а через десять минут вернулся и передал им через окошко кастрюлю, крикнув: «Самира!» Я подумала, что они готовят еду прямо в камере, поэтому попросили посуду с продуктами, чтобы поставить вариться обед. Они подзывали друг друга по очереди: «Салима, Хафиза…» Самира позвала всех. Я подумала, что они хотят сварить суп, однако они начали осматривать кастрюлю со всех сторон и подбросили пару раз вверх. Затем Сабрийя, которая была полной женщиной высокого роста, воспроизвела пальцами ритм какой-то мелодии, как будто стуча друг о друга двумя костями. Все собрались вокруг Сабрийи, и она начала петь. Было ясно, что Сабрийя – руководитель их оркестра. Кастрюлю они использовали в качестве музыкального инструмента. Они пели и танцевали, и это было настолько привычным и само собой разумеющимся, что никто из надзирателей даже замечания им не сделал. Не знаю, для чего нас пригласили на это веселье. И вообще, мы не знали, кто такие наши сокамерницы. Я смотрела на Марьям, улыбаясь во весь рот. Она тоже смотрела на меня удивленно. Женщины время от времени меняли солиста и музыканта по кругу и не обращали внимания на меня, Марьям и тех двух, которые были заняты чтением молитв и Корана. Находясь в состоянии нарастающего исступления, они подняли такой шум, что можно было подумать, что они сошли с ума. Однако этот шум абсолютно не мешал тем двоим, которые самозабвенно предавались богопоклонению. Вероятно, это было для них привычным делом.

Мне хотелось громко рассмеяться, однако мышцы живота ослабли и сжались, а смеяться с животом, прилипшим к пояснице, мне было довольно тяжело и больно. Я сказала Марьям: «Не шпионы ли они и “пятая колонна”? Разве тюрьма – это место для танцев и веселья?»

От этого галдежа и суеты у меня стала кружиться голова. Но мне все же хотелось посмотреть, чем закончится их вечеринка. Я посмотрела на Марьям и увидела, что она, прислонившись головой к стене, погрузилась в глубокий сон, поскольку испытывала сильнейшую физическую слабость.

Опершись о стену, я попыталась встать. Я переступила с одной ноги на другую и медленно сделала несколько шагов, однако у меня сильно закружилась голова, я упала и потеряла сознание. Через несколько минут я открыла глаза. Веселье все еще продолжалось, его участницы как будто находились в другом измерении и не замечали вокруг никого, кроме себя. В глазах было темно. Я поднялась, чтобы пойти и выпить воды. Я могла выпить лишь пять пригоршней воды и совершить омовение. Когда я вернулась, глаза Марьям были все еще закрыты. Я потрясла ее и сказала: «Скоро азан, ты можешь выпить воды. Как ты смогла уснуть при всем этом галдеже?» – «Ты не знаешь, где я была, – ответила она. – Я чувствую себя очень хорошо и даже не хочу воды. Я была в гостях у Сухейлы Реза-заде. Ее мать – мастер по приготовлению калиемахи[134]. Мы собирались в школу. Все мои одноклассники, соседи и родственники сидели за одним столом.