Подобно человеку, который на протяжении долгих лет был лишен родственной души, она продолжила:

– По прошествии времени вы почувствуете родственную и дружескую связь с этим надзирателем. Вы забудете своих близких, а ваши желания станут совершенно ничтожными. Самым большим вашим желанием будет увидеть солнце и чувствовать его несколько мгновений, или получить лишний половник супа, или же – более возвышенное желание – получить Коран или газету.

Она повествовала о великом горе, хоть и невнятным языком.

Я снова спросила:

– Так кто же эти женщины? Почему они не знают персидского?

– У них предки были иранцами, а сами они – курды и арабы. Они не имеют отношения к политике, и единственным их преступлением является то, что они – иранцы. Единственной надеждой для нас является то, что они бросят нас на границе, тогда мы сможем как-нибудь добраться до Ирана. Но это – тоже маловероятно, потому что наших мужчин казнили.

Я спросила:

– Так почему же эти женщины так радуются, поют и танцуют?

Она ответила:

– Для того, чтобы забыть и убежать от действительности. Реальность, с которой человек имеет дело внутри тюрьмы, очень горька, а томиться в застенках всю жизнь – еще горше. Поведение, которое ты видишь, – это попытка предаться забвению.

Когда я узнала эти ранящие душу новости, проведя два года за решеткой, к моим томлениям добавилась еще одна большая скорбь. Я погрузилась в раздумья. Я подумала: «Эти люди наполовину иранцы и наполовину иракцы, и они расплачиваются сейчас лишь за то, что имеют иранские корни! Они – безвинные люди, совершенно непричастные к политике, некоторые даже не знают ни единого слова по-персидски. Какого же заклятого врага сделали из их иранских предков! Быть иранцем – это не шляпа и не обувь, которые можно поменять или снять; они сами не знают, благодаря кому и когда они стали иранцами. Соседство с Ираком не принесло нам ничего, кроме боли, страданий и бед. Соседство не имеет смысла, если между соседями нет ничего общего и сходного». Подобно разбитому колокольчику, звенели у меня в ушах наставления моего отца относительно почета и величия соседа.

Через несколько дней нас с Марьям вывели из шумного женского общества. Некоторые из женщин, когда мы их покидали, произнесли благословение, другие подшучивали над нами, а третьи провожали нас насмешливыми взглядами. Несмотря на то, что мы находились в их обществе всего несколько дней, наше физическое состояние резко ухудшилось. Тюремный коридор был похож на бесконечный тоннель, который брал меня за руки и снова возвращал к его началу. Я предпочитала лечь на пол вместо того, чтобы ползти на коленях. Я радовалась тому, что жизнь понемногу оставляет мое тело. Наши с Марьям руки переплелись так, что я была уверена: последним членом моего тела, который расстанется с жизнью, будут мои руки, переплетенные с руками Марьям. Я была готова уйти, но мне было жаль расставаться с Марьям. Смерть не была моим выбором. Это жажда жизни и свободы привела меня на стезю смерти. Я хотела умереть не для того, чтобы освободиться от гнетущей боли, ибо, если бы это было так, наши действия можно было бы расценивать как самоубийство и они не представляли бы никакой ценности.

Запах пищи распространился по всему коридору, однако этот запах вместо того, чтобы возбудить наш аппетит, вызывал чувство тошноты. Чтобы избавиться от этого ощущения, мне хотелось побежать. Марьям чувствовала примерно то же самое. Она тоже иногда садилась, вытягивала ноги и прислонялась к стене. Я клала голову ей на плечо, и на какое-то время мы застывали в этой позе, но пинки Никбата заставляли нас встать и идти дальше.

Куда нас вели на этот раз? Мне очень захотелось увидеть Фатиму и Халиму. Временами я смотрела по сторонам в надежде, что они окажутся где-нибудь поблизости. Выдержали ли они и остались ли живы? Вынесло ли хрупкое тело Халимы голод и жажду? Если бы я могла, как всегда, разговаривать громко и повторить несколько раз одну фразу! Быть может, мне ответили бы Фатима, Халима или кто-нибудь из знакомых за дверями этих камер. Наконец мы с большим трудом преодолели путь по нескольким этажам и оказались перед очередным чуланом. Дверь открылась.

Едва я переступила порог камеры, меня обступили темнота и мрак. Я ничего не видела. Только тогда я поняла, почему нас считали при свете. Прошло какое-то время, пока мои глаза адаптировались к темноте. Боже мой! Я увидела Фатиму, которая лежала в одном из углов, свернувшись, как улитка. Ее мученический и изможденный вид говорил о приближении ангела смерти. Она даже не смогла подняться и поприветствовать нас. Я наклонилась к ней, и мы обняли друг друга так, будто не виделись пятьдесят лет. Мы долго улыбались друг другу. Мы вместе встали на путь, трудности которого увеличивались с каждым днем. Но мы чувствовали и всё большее и большее облегчение. У нас было ощущение того, что смерть – самый упоительный глоток, которым только можно оросить наши иссохшие тела. С каждым новым мгновением мы ощущали всё большую близость к финальной точке. Мы хотели пожать друг другу руки, но у нас не осталось сил даже для этого. Мы спрашивали и отвечали взглядами, и этого было достаточно.

Но почему Фатима одна? – подумала я. – Где Халима? Неужели Халима…

Неужели она достигла места назначения раньше нас? Я боялась даже спросить, где Халима. За время, проведенное вместе, мы действительно стали подобны четырем ножкам одного стола, которые должны были подпирать четыре угла столешницы, чтобы на ней можно было разместить хрустальную вазу с розами и маками, расцветшими во всей красе. Я спросила Фатиму:

– Ты здесь была одна?

– После того, как вас двоих забрали, пришли и за Халимой и отвели ее куда-то. Эти несколько дней я была одна. Они думали, что если разлучат нас, то мы откажемся от своей идеи, и наш путь останется незавершенным. Нам же было отрадно от сознания того, что мы с твердой волей шли по выбранному пути, ведущему к смерти. Как мила была нам жизнь, и какая почетная смерть ждала нас! Жизнь была для нас бесценным даром, который мы по крупице вручали ангелу смерти, чтобы он вознес его в чертоги Творца.

В этот момент дверь снова открылась. В камеру вошла Халима, похожая на костлявую куклу, на которую накинуто просторное манто. В темноте белело ее лицо с выпуклыми скулами и безжизненными блеклыми глазами, веки которых она с трудом держала открытыми. Не знаю, на кого стала похожа я сама, но вид моих сестер побуждал меня к чтению суры «Аль-Фатиха». Мы очень обрадовались, что снова вместе и встретим смерть друг рядом с другом. Несмотря на то, что за короткое время, пока мы были порознь, у нас скопилось много слов для разговора, мы большей частью хранили молчание. Халима нарушила его первой: «Какая странная здесь тюрьма! Меня отвели в камеру площадью в двадцать четыре квадратных метра, в которой находятся иностранные женщины-заключенные из Палестины, Иордании, Йемена и Кувейта. Они никакого отношения не имеют к политике. Они перепутали спецтюрьму с кабаре. С самого раннего утра они были заняты макияжем и модной одеждой. И все, что они хотели, им приносили. У них специальный охранник. Они как будто жили в другом мире. Такие понятия, как “протест” и “голодовка”, вообще не имели для них никакого смысла…»