Драка с котом немного взбодрила меня. Я была довольна победой и чувствовала себя по меньшей мере Александром Македонским. К тому же Петя, кажется, забыл про все мои выходки. Так что пока все складывалось неплохо. Если не считать того, что Денис рассердился на меня — в первый раз за все время нашего знакомства.

Позавтракав, я оделась и поехала в больницу к Мадам.

Прекрасный день. Тихое мартовское солнышко светило вовсю. От просохших луж на асфальте еще оставались темные пятна. По голубому небу плыли белые барашковые облака — такой идиллический весенний пейзаж, нарушаемый лишь летящими по дорогам машинами и яркими вывесками ларьков и магазинов. В такой день совсем не хотелось думать о преступлениях и убийцах. Хотелось гулять, дышать воздухом и есть мороженое.

Ну, мороженое-то я себе купила, а вот не думать о преступлениях не смогла. Было такое чувство, что какие-то кусочки от большого паззла у меня есть, да вот только я никак не могу их сложить вместе. Тетрадь Вероники с весьма загадочными строками в конце; дискеты, которые сегодня я намеревалась просмотреть на компьютере Паши Линника; Пульс, знакомый с обоими жертвами; странная уверенность Мадам во всемогуществе творчества Кукушкинса; моя подружка Люда Невзорова, загримированная и одетая как Вероника; фразы, взгляды, намеки... Надеюсь, Сахаров сумеет разобраться со всем этим. Или следователь. У них наверняка есть свои факты, и если соединить их с моими, вполне может получиться что-либо путное.

Оникс ждал меня у входа в больницу. Мы поднялись наверх, посидели у кровати Мадам минут двадцать, потом вышли. Врач сказал, что скоро она придет в норму, надо только немного покоя. Последствий практически не будет — только чуть замедленная речь, вот и все. А уж замедленную речь мы как-нибудь переживем.

Настроение у меня чуть поднялось. У Сахарова, кажется, тоже. Мы оба испытывали угрызения совести из-за того, что произошло с Мадам.

Пошатавшись по улице, мы нашли более-менее чистую скамейку, стоящую в достаточном удалении от дороги и тротуара, постелили на нее полиэтиленовые мешки и сели.

В рамках сотрудничества с милицией я передала оперативнику тетрадь со стихами Вероники и, пока он не успел слишком обрадоваться, обратила его внимание на последние строки.

— Клянусь, она не открывала мне имени змеи! — сказала я, для пущей убедительности приложив ладонь к сердцу.

— Какой змеи? — удивленно спросил Сахаров.

Ах да! Он же ничего не знал о моем знакомстве с главным свидетелем первого преступления и жертвой второго!

Как могла подробно я рассказала ему все с самого начала. И про звонки Мадам, и про куртку с красной полосой, и про наши душевные беседы, и про то, что Вероника явно знала человека, убившего Мишу, и про то, что она называла его «змеей»... Не поверит — его дело.

Оникс поверил. Он слушал меня и все больше хмурился. Наконец я прервала свой рассказ на том месте, когда мы с Вероникой сидели в районе «Мосфильма» и она с помощью шантажа пыталась затащить меня к себе домой.

— Чем ты недоволен, Коля? — ласково спросила я, чувствуя, что вот-вот взорвусь. Я ему вываливаю сенсационную информацию, а он вместо благодарности нахально хмурит брови!

— Собой, — буркнул он раздраженно. — Я ведь разговаривал с этой дамочкой на следующий день после убийства Миши. Мне сразу показалось, что она знает больше, чем говорит. Она была сама не своя. Целый спектакль устроила — тряслась, плакала и тут же хихикала, подмигивала... Я и списал ее волнение на общее психическое расстройство. А мог бы...

— Не мог бы, успокойся, — утешила его я. — Тебе она все равно ничего бы не сказала. Вот послушай, что было дальше.

И я поведала ему, что было дальше. Вплоть до того момента, когда я вошла в квартиру Вероники и обнаружила ее труп на кровати.

— И ты, конечно, в панике убежала? — усмехнулся Сахаров, заранее мне не веря.

— Да, убежала, — сказала я чистую правду. — Но потом вернулась.

— Зачем?

— По разным причинам. Ну, допустим, хотела посмотреть на подругу в последний раз.

Ладно, допустим... А что ты оттуда в клюве унесла?

— Только эту тетрадь.

— А что у тебя в сумке?

— Рассказы Дениса, книжка, последний журнал «Волга»...

— Фотографии где?

— Какие фотографии?

— Из альбома Жемалдиновой.

Вот зануда... И про фотографии узнал.

— Всего две штуки взяла, — мрачно сказала я. — А что, нельзя?

— Нельзя, конечно. Что было на фотографиях?

— На одной — Миша. В полный рост. Кажется, где-то на съемках. На другой — Вероника в обнимку с Пульсом. Тебе известно, что они были знакомы?

— Известно... Пульс везде успел свой нос сунуть. И с Жемалдиновой любовь крутил, и рассказы писал...

— Что?

— Рассказы писал. Хобби у него такое.

— Ничего себе... Но при чем тут его рассказы?

— При том, что в этом деле одни писатели... — проворчал Сахаров. — Попробуй разберись, кто автор...

— Автор чего?

Вместо ответа он поднялся, подошел к лотку и купил два эскимо. Я заметила, что девушки, вставшие за ним в очередь, переглянулись, пошептались и захихикали. Верный признак того, что мужчина понравился. Еще бы. Оникс симпатичный, мужественный, хотя плечи у него не широкие, а взгляд не бычий. Мне и самой он нравился.

— Этот Пульс, — сказал он, вручая мне эскимо и снова усаживаясь рядом, — путается под ногами с первого дня следствия. С кем ни заговоришь — о нем услышишь, куда ни глянешь — его увидишь... Да еще без алиби разгуливает.

— А у кого из всей компании есть алиби на время убийства Вероники? — поинтересовалась я.

— Только у Штокмана. И то какое-то хилое. Жемалдинову убили в период от трех до пяти часов дня; Штокман клянется, что в это время был дома, и это подтверждает сосед, который разговаривал с ним по телефону. Но говорили они всего минут пятнадцать... Штокман мог до или после звонка соседа по-быстрому съездить, задушить Жемалдинову и вернуться домой. Расстояние не такое уж большое...

— Так это и не алиби вовсе... Слушай, Коль, скажи честно, кого ты подозреваешь?

— Всех. Вот смотри: например, тот же Штокман. Никак не могу понять, что он за человек. С одной стороны — всех ругает, никто ему не нравится; восемь лет назад на своих товарищей в милицию заявил, обвинил в изнасиловании девицы; Пульса чуть не побил; по словам одного режиссера, после окончания съемок украл едва ли не половину реквизита из музея... И с другой стороны — никому не отказывает в просьбе; а когда я спросил его, кто такой Леопольд Богоявленский, ответил, что не знает. А ведь знал! Знал, но выдавать его не захотел.

— А кто такой Леопольд Богоявленский?

— Да Пульс опять же... — нехотя пояснил Сахаров. — Только трепать об этом не стоит.