Отрыдав, Пульс громко высморкался, съел оставшийся хлеб и поведал такую историю: года полтора назад он пришел к Мише и увидел у него на столе статью на религиозную тему. Пока Миша ходил в магазин за водкой,

Пульс треть статьи осилил, ему понравилось, и поскольку он давно собирался заняться сочинительством, то решил посоветоваться по этому поводу с Мишей. Конечно, лучше было б обратиться к Денису Климову, который все же был прозаиком, но Денис отпугивал Пульса непостоянством характера и язвительностью.

Миша внимательно выслушал Льва Ивановича и посоветовал ему завести специальную тетрадь и время от времени вносить туда записи — не то чтобы сразу прозу, а наблюдения, мысли, чувства. Больше, сказал он, ничем помочь не может, так как в области литературы не специалист.

Пульс последовал его совету, завел тетрадь и в первый же день исписал двенадцать страниц. На другой день придумал маленький рассказик и тоже записал его в тетрадь. Показал Мише — только Мише, больше никому. Миша отнесся к первому опыту начинающего прозаика с симпатией. Во всяком случае, так показалось Пульсу. А как-то раз в компании, после пятичасовой пьянки, Миша стал рассказывать пресловутую историю про Большого Якута, Большого Еврея и маленького, очень умного русского. Пульсу история ужасно понравилась, он подсел к Мише и сказал, восхищаясь: «Если б я мог так писать, как ты рассказываешь! Мне так понятны все твои мысли! Я словно сам сочинил этот анекдот...» Усмехаясь, Миша ответил: «Ну так и запиши его к себе в тетрадь. Дарю».

Через несколько дней после этой пьянки Пульс приехал к Мише и застал его уже совершенно трезвого. И вновь завел тот самый разговор, надеясь, что подарок в виде «Истории...» останется при нем. Видя нервозное, странное состояние приятеля, Миша утешил его, сказав, что ничего не выдумывал нарочно, а потому объективно не может считаться автором анекдота; что суть его ему вообще не нравится, и будь он потрезвее, просто не стал бы повторять то, что когда-то наболтал спьяну. К тому же, добавил Миша, это такая ерунда, за которую держаться стыдно. «Нравится — забирай и владей, только учти, что я это, кажется, еще где-то рассказывал...» Это Пульса уже мало волновало. Миша подарил ему авторство, вот что главное. Теперь при случае можно сказать, что Миша рассказывал историю, сочиненную им, Пульсом, и никто этого опровергнуть не сумеет.

Он завел новую тетрадь, записал туда «Историю...» и «Судьбу жены милиционера» и отдал ее на хранение своей подруге Веронике Жемалдиновой. А сам стал писать мемуары в другой тетради, отложив занятия художественной прозой до лучших времен.

— Так что это не плагиат, — сказал он, глядя то на Менро, то на Сахарова грустными маленькими глазками. — Нет, не плагиат. Это Миша подарил...

Ночью мне привиделась пьяная Невзорова. Она нависла надо мной, в гриме и одежде Вероники, и, покачиваясь на тоненьких ножках, спросила загробным голосом:

— Кто Жемалдинову ухайдакал? А? Признавайся!

Проснулась я поздно, в холодном поту, в омерзительном настроении, несмотря на чудный солнечный свет, льющийся из окна.

Начиная с того момента, как я встала, и до того, как вышла из ванной, я успела сделать кучу гадостей. Нагрубила Люсе, украла ее жареную колбасу, уронила с веревки едва подсохшие Петины трусы и наступила на них, пролила кофе и не вытерла стол и, наконец, разбила мамину хрустальную вазу.

Последнюю гадость я сделала нечаянно — просто проходила мимо, и ваза почему-то упала. Хорошо, что Пети не было дома. Но рано или поздно он все равно появится, так что мне надо было рвать когти. Ему, конечно, можно объяснить причины моего ужасного настроения, но я не хотела ничего объяснять. Поэтому я быстро собралась и уже сделала шаг к двери, как тут раздался телефонный звонок. Люся в комнате взяла трубку, сказала пару слов и позвала меня.

Звонил Саврасов. По его голосу я сразу поняла: что-то случилось...

Мадам попала в больницу с инсультом. Эта новость меня подкосила. С трудом сосредоточившись, я спросила у Саврасова, как это произошло. Он доложил мне, что утром (точного времени он не знает) Мадам позвонил Оникс Сахаров, который сообщил ей о гибели Вероники Жемалдиновой, потом сказал, что ситуация в связи с этим осложнилась, попросил никому не открывать дверь, пообещал приехать к ней позже и повесил трубку. Мадам стало плохо, она упала прямо в кухне. На счастье, у Саврасова всегда были ключи от ее квартиры и он именно сегодня с утра собрался навестить старушку. Он пришел, позвонил в дверь, ему никто не открыл. Зная, что Мадам редко выходит из дому, он подождал на лестнице и, когда она не появилась и через полчаса, решился воспользоваться ключами. Она была в полусознании, как он выразился; путаясь в словах, поведала ему, что сказал оперативник. Саврасов немедленно вызвал «скорую», проехал с Мадам в больницу, посидел там минут двадцать и пошел звонить мне.

— Я сейчас приеду, — мрачно сказала я.

Противный Оникс! Никакого такта, никакого уважения к преклонным годам нашей Мадам. Разве можно вот так запросто вываливать шоковую информацию на пожилого человека? Пусть даже она в жизни не видела Веронику Жемалдинову, она же знала от меня, кто она такая, знала, что я должна была идти с ней в кино... Представляю, что она подумала после сообщения Сахарова, какие картины возникли в ее голове... Наверняка решила, что меня тоже удавили.

Твердо решив высказать оперативнику все, что я о нем думаю, я поехала в больницу.

Саврасов встретил меня у входа. Вместе мы прошли к Мадам. Нас пустили только на минуту.

В огромной больничной кровати она казалась совсем маленькой, беспомощной. У меня защемило сердце, и я неожиданно заплакала. Саврасов прижал меня к своей пухлой груди, назвал «хорошей девочкой» и увел из палаты. Внизу, в холле, мы просидели около часа. Затем туда явился Оникс. От него пахло водкой.

Оказывается, он приехал к Мадам и соседи рассказали ему, что случилось.

Я обругала его, он покаялся. Ему действительно было очень стыдно. Он никак не ожидал... Тут он сердито посмотрел на меня: он, видите ли, никак не ожидал, что я делюсь такими подробностями своего расследования с друзьями. А чего он хотел? Чтобы я молчала как партизанка? Нет уж, мои друзья — люди порядочные, никто из них не мог быть замешан в убийстве, так что не надо песен. Я ему так и сказала: не надо песен. «Что?» — угрожающе сдвинув брови, переспросил он. «Не надо ля-ля!» — ответила я.'

Успокоил и помирил нас Саврасов. Новый удар судьбы, как ни странно, только закалил его. Он выглядел очень неплохо, держался молодцом; рядом с ним я чувствовала себя намного лучше. Даже мое жуткое настроение, еще больше испорченное происшествием с Мадам, чуть поправилось. А ссора с Ониксом вообще придала сил.

Мы вышли на улицу — захотелось пройтись на свежем воздухе. Саврасов взял с нас слово, что мы не будем ругаться, и остался в холле.

— Что ты утащила из квартиры Жемалдиновой? — спросил Сахаров, как только за нами закрылись двери больницы.