чайник с плиты. Смотреть Матери в глаза я не могу. Она крутит головой, будто пытается разгадать загадку. Я завариваю еще чаю, втыкаю в мойку затычку, выливаю остаток кипятка на плошки и тарелки. Ставлю чайник на стол, но сам не сажусь. Не могу перед ней сидеть.

– Это Лена? – спрашивает. – Она тебя всегда обижала. В тот раз краской облила, на уроке изо. Шея, уши, даже кроссовки – все багровое было. Испорченное.

– Нет.

– Ну, хоть что-то. Она с ним невесть что могла сотворить.

Возвращаюсь к мойке, прыскаю жидкостью для мытья посуды. Чума вообще, как она превращается в пузыри, стоит только кран открыть посильней. Здоровенная копна пены прет вверх, каждый пузырек делится на уйму пузырьков помельче. Начинаю скрести первую кружку, и тут у меня в голове возникают какие-то слова.

– Я не знаю, как это сказать. Кажется, он, Батя, пришел ни ради тебя, ни ради меня. Или не только ради нас. Как и при жизни его есть другие, кому он тоже нужен.

– Как тебе это пришло в голову? – спрашивает.

– Так или иначе, его тут сейчас нету.

– Сейчас?

– И дальше не будет. Слушай, – я ей, пока смываю чашку под краном, а потом ставлю ее кверху дном на сушилку, – мне пришлось принимать решение. Я его толком не понимаю, но в том, что сделал, уверен.

Берусь за следующую плошку, и в голове моей делается яснее. Не все то, что произошло с Божком у нас с Летти. Но ясно, что я был прав. Прав по отношению к себе, к Бате. Но еще больше к Летти. Даже если оно неправильно по отношению к Матери.

– Я сразу это понимала, – она мне с эдаким театральным взмахом головой, а это означает, что она вполне в своей тарелке. – Во всяком случае, на этот раз я была готова, я знала, что оно не продлится вечно. – Она не бесится. – И где же он?

Блин. Этого-то я толком не продумал. Если скажу хоть что-то, придется выкладывать всю историю. Если и была у меня какая затея рассказать ей про Летти, она улетучилась. Никогда я этого Матери не скажу. Она либо уже знает, либо нет, и в любом случае, что тут рассказывать? Мне самому толком не известно, что произошло. Никому не известно, только Бате и Летти, а тот корабль давно уплыл.

– Тебе придется мне довериться. Он там, где ему надо быть.

Губы она складывает так, что дальнейшее может сложиться по-разному. Отхлебывает чай, пожимает плечами. И опять давай про свой отпуск. То, чего я боялся, проехали. Так вот запросто.

На каком-то рубеже в разговоре мы решаем перебраться в гостиную с бутылкой водорослевого шампанского. Она снимает с полок всякие свои штуки – склянки и безделушки, стеклянных зверьков, крутит их, трогает.

– С Берни все путем? – спрашиваю.

– Он в порядке. Хотя я без него заскучаю, если он там останется.

– Жуть как тихо тут будет.

– Кстати. Та ракета у тебя все еще есть? Из “Лего” которая.

– “Сокол тысячелетия”?[131] Ага, на чердаке. А что?

– Это для внука Айлин. Милый такой малыш, весь из себя англичанин. С ума сходит по всякому такому, я сказала, что пришлем ему.

– Но он же мой.

– Разве не ваш с Берни?

– Нет, я половину Берни выменял у него на мой “уоки-токи”. Я его, может, продам на “Сделке”[132].

– То ты весь из себя “я принимаю решения” и “доверься мне”, то тебя из-за старой игрушки жаба давит.

Помалкиваю. Она по-своему права. Но достает меня вообще-то другое. После всего, что за последние несколько дней произошло, для меня вроде как ничего не поменялось. Берни ухитрился найти работу в Лондоне и все такое, а я по-прежнему тут. Нисколько не лучше, чем когда я в прошлое воскресенье уехал.

– Не знаю, будет ли он у меня когда-нибудь, – говорю.

– “Лего”? – она мне.

– Нет, дар.

– Чего б тебе не перестать у себя же под ногами путаться и не радоваться тому, что есть? Мурт вот давеча говорил, до чего у тебя талантливые руки.

– Что он говорил?

– Да он все талдычит. Ему бы помогайло не помешал.

– А Лена как же?

– С нее толку, как с козла молока. Он устроит так, чтоб за ней приглядывали, но сам даже к свадебным туфлям ее на пушечный выстрел не подпустит. Чтоб ключи точить, надо темперамент иметь подходящий.

– Темперамент?

– Могут темные типчики надавить. Преступники. Каким бы ни было у ключей будущее, а спрос на обувь будет всегда. Кстати, об обуви: у меня три новые пары.

– Ты говорила, да.

Велит принести ее черную сумку с туфлями из прихожей. И печенье из красной сумки. Я все никак не успокоюсь и поэтому говорю:

– Знаешь, что меня достает, ма? Даже не то, есть у меня дар или нет. Я так никогда и не узнаю, как Батя думал – есть или нету. Потому что он… ну ты знаешь. Я никогда не узнаю.

– Он тебя любил, Фрэнк, а не всю эту чепуху про дар. И всегда хотел, чтоб не лежало на тебе то бремя, какое было на нем.

– В смысле?

– Его отец с ним обходился очень жестко. Билли поклялся, что ни одного из своих сыновей такому не подвергнет. И ты представь: первые близнецы на общей памяти, что с одной стороны семьи, что с другой.

Никто слова доброго о деде ни разу не сказал – за то, как он обращался с Батей. Роза и эта ее история про то, как отец в угольном сарае прятался, – это у меня в голове сидит всю дорогу. Видать, будь здоров как боялся Батя своего отца.

Наваливаюсь на печенье, а Матерь расхаживает передо мной в новых полусапожках. На том, что она пытается сказать, я никак не могу сосредоточиться. Ну да, наверное, близнецы – дело необычное, но по городу их есть сколько-то. Сапожники Фонси и Алф, идентичные. Каванахи… кто еще?

Если у Бати где-то уже был ребенок, может, он… в голове у меня начинают складываться и вычитаться цифры. Если добавить еще ребенка… а если его не было? И это помимо того, что вот добавлю я Берни, а потом опять его вычту, а если принять к сведению то, что Скок сказал, то у меня тут дробные сыновья получаются.

И тут я опять вспоминаю ту комнату, спальню Летти, и то чувство – что я легчайшая версия себя самого. Будто я – ничто, сплошной воздух, одно дыхание. Может, если вдуматься, только в этом и разница между жизнью и смертью.

Матерь треплет меня по голове.

– Ты глянь, Фрэнк. Такие удобные, хоть