меня убедила. Не знаю, чувствую я себя сейчас глупее или даже увереннее в том, что я был прав. Но я что-то чувствовал – какую-то связь, что превосходит воображение. Батя там был. Он привел меня к Летти, и по крайней мере ей будет не так одиноко.

Матерь треплет меня по макушке.

– Не нужны никакие гаданья на заварке и никакие статуэтки, чтоб поболтать с отцом. Заходя в автобус, я ему рассказывала о Барри Долинге, как он на прошлой неделе пар спускал насчет того, что картошка приезжает в Карлоу из Израиля, – обычная чепуха. Айлин с ее обручем. Так или иначе он всегда будет рядом.

Она двигает наверх, а я возвращаюсь в кухню хлебнуть воды. По ночам, когда все уходят спать, тут бывает мило. Стол и стулья тебе чуть ли не улыбаются, говорят: “Чего б тебе не зайти да не отдохнуть немножко?” На мойку прямо-таки серебряный свет падает. И правда: в окно видать полную луну. Сушилка – как наледь с несколькими перевернутыми кружками, которые я перед этим сполоснул, ждут, когда за завтраком их поднимут и вновь польется в них горячий чай. Усаживаюсь на минутку за стол. Чудны́е штуки кругом разложены, Матерь небось из сумки подоставала. Магнит на холодильник с красным автобусом и медвежонок Паддингтон. Вид у него зловещий – края шляпы заострились от лунного света.

Беру медвежонка. На долю секунды вижу, как его руки держат медвежонка за лапы: руки в ссадинах на костяшках, глубокие борозды от жизни, проведенной в тяжком труде на износ. Обычные, но особенные. Батины руки, точняк.

Волчья ночь

Хотя просыпаюсь я назавтра довольно поздно, слышу, как Матерь все еще похрапывает. Ухожу с чаем и сигаретой в сад, сидеть в беседке. Берни частенько пропадал на целую ночь или уматывал из дома до того, как я проснусь, теперь я знаю, что он уехал, и все по-другому. У них там в Лондоне, кажись, кракь что надо.

Может, как получу свои деньги от Скока, я к Берни съезжу. Не прочь повидать его лицом к лицу. Интересно, что он обо всем этом скажет: о Божке и о Летти, о Чудси и его заведении, о Розе и миссис Э-Би и их банных шалостях. А еще та каменная чаша со светящейся живностью – чума, такое не выдумаешь.

Смотрю на окно спальни Берни и даже вполовину он меня не раздражает так, как раньше. Если врубиться в то, что Тара тогда вечером говорила насчет того, как ее бабка умственно исчезает понемножку, хотя тело все еще вот оно, – гаснет так же, как надвигается ночь. Про Берни я всегда говорил одно: он такой, какой есть, и всегда знаешь, с чем имеешь дело. Я знаю, что это не на сто процентов точно, и все же, наверное, он станет еще больше собой, пусть и по-странному. Более верным себе или типа того. Может, я тоже становлюсь все больше собой, как бы оно там ни смотрелось.

Слышу, Матерь зовет меня в дом. Возится на кухне, раскладывает на столе кусочки серой лохматой ткани.

– Ты уже встал, – говорит. – А мне только что Сисси позвонила, у нас аврал.

У кого-то из родителей истерика, потому что для костюмов хора они использовали настоящие кроличьи шкурки. Только воротнички и ушки, между прочим, но их придется заменить на искусственный мех.

– Двое из них веганы.

– Дети? – спрашиваю. – Им сколько лет?

– Слишком мало для всей этой дребедени.

Беру со стола брелок – кроличью лапку.

– Падди Курран дал мне их парочку вместе со шкурками, – она мне. – Сисси собиралась вручать их как призы. За лучшее поведение. Теперь все кувырком. Может, погодя прихвачу леденцов на палочке.

Лапка на ощупь приятная, мех сходит на нет ближе к когтю. Сую в карман.

– Чем собираешься сегодня заниматься? – она мне.

– Особо ничем. Двину где-то в пять. В этом году лук устраивают пораньше.

– Может, из-за света.

– А что из-за света?

– Как стемнеет, они все освещение выключат вдоль Баррак-стрит и Туллоу-стрит, даже в магазинных витринах, все уличные указатели, вообще всё, а затем какая-то знаменитость щелкнет большим тумблером и включатся вся эти старомодные огни.

– Что за знаменитость?

– Да этот шляпный дизайнер, Лоренс Коннелл? Они целый спектакль собирались закатить, с речью Парнелла и прочей свистопляской, но оно тоже не сложилось.

– Какого Парнелла?

– Чарлза Стюарта. Это он электричество в Карлоу принес изначально. Великий электрификатор. Но все деньги потратили на деревья.

– На деревья?

– Ту аллею деревьев от Скотного рынка до “Шика и мелочей” всю пришлось спилить. Голландская болезнь.

– По идее, от такого страховка должна быть.

– Короче, я пошла, – говорит Матерь и собирает свою сумку с шитьем. – До скорого, сын. – И выметается через заднюю дверь.

И дом опять в моем распоряжении. Ухожу в гостиную, смотрю, что там по ящику. Ничего особенного, как обычно. Выгребаю все из рюкзака и нахожу там в переднем кармане вырезанную Кати Тейлор. Пристально гляжу ей в глазницы, подмигиваю – ответить на это она не может, – а следом подношу зажигалку к ее ноге и бросаю в камин. Ухает огонь, бумага скручивается, листок белого пепла скользит по решетке. С этим покончено.

Около двух налегаю на упаковку рыбных палочек и печеной картошки. День, кажется, тянется и тянется. Если без работы и без Берни оно будет вот так, может, я и узнаю, нет ли у Мурта чего для меня в смысле занятия.

Получаю сообщение от Скока – спрашивает, все ли сложилось прошлым вечером с Матерью. Машину он вернул и хорошенько ее вымыл; хомячиха выдала восьмерых малышей, ни одного не съела.

Два пропущенных звонка от Берни. Беру банку колы из холодильника, усаживаюсь в кресло, звякнуть ему.

Он мне с ходу выкладывает про свою работу в больнице и про какого-то начальника, которому он нравится, – испанец вроде. Показывал Берни, как мыть туалеты, рукомойники и всякое такое, они там ого как серьезно к этому относятся, не просто быстренько протер и свободен. Тот начальник его вдался во все подробности, будто ирландцы за всю жизнь сроду нигде не прибирались.

– Думаешь остаться? – спрашиваю.

– Не. Я с собой почти никаких шмоток не взял. Хочу обратно в колледж. Но сперва подзаработаю чуток наличных.

От того, что он вернется, мне легче. Дальше он задвигает про какой-то клуб, куда собирается в следующие выходные. Какие-то его друзья из Килкенни приехали на лето – он, может, с ними поселится.

– А что Матерь сказала, когда ты ей выдал? – я ему.

– Что?

– Ты ей не говорил, что ли?

Он пускается рассказывать, как у них не