– Ага.

Она набрасывает на плечи какую-то шаль – сплошь яркие краски, бахрома и кисти. Добыла ее на каком-то здоровенном уличном базаре на сотни прилавков.

– Вы не хотели меня рожать, да? – Вдруг откуда ни возьмись вылезает вот такое.

– Что ты городишь? – говорит она, а сама все еще собой любуется.

– Вы собирались шестерых заводить. Детей. Сыновей. Не меня. Он не хотел седьмого. Не хотел потакать своему отцу.

– Если честно, левый мне пытка крестная, – говорит и садится на диван. – Может, отдам их Сисси. – Наклоняется, расстегивает на сапожках молнии. – Очень низко это – говорить такое об отце. Знал бы ты, каким твой дед был, ты бы понял, почему твой отец не хотел, чтобы такое продолжалось. Мы не хотели. Перебор это. Когда мы с отцом познакомились, последствия давили на него тяжко. В самый день нашей свадьбы он вбил себе в голову, что навлек на нас бурю. Чье-то проклятье, с кем он нехорошо обошелся. Может, даже отца его.

Тут я на минутку затыкаюсь. Чудно́е совпаденье: об этом самом урагане я уже дважды за несколько дней слышу. Но мысленно меня тащит прямиком обратно к тому, что, как я теперь отчего-то знаю, правда.

– Вы меня не хотели.

– Нет, Фрэнк. Не в ту сторону тебя несет. Мы не хотели сына, до конца дней его завязанного на цифре “семь”. Но к тебе, Фрэнсис Уилан, это никакого отношения не имело, поскольку о тебе мы ничего не знали. Мы не знали даже, что ты существуешь. Не было у меня времени бегать по врачам – пятеро сыновей под ногами путалось. Когда ты выскочил вслед за Берни, это было чудо. Твой отец счел это знаком.

– Знаком чего?

– Знаком того, что жизнь не заставишь течь по своему выбору. В некотором смысле ты дал ему свободу. Для нас с отцом вы с Берни были подарком лучше не придумаешь.

И словно он опять здесь, в этой самой комнате, а мы опять дети – Батя вальсирует с Берни на руках, а я стою на столе и дирижирую музыкой из проигрывателя; когда мелодия завершается, Батя мне кланяется. А следом сгребает и меня, теперь по одному из нас у него в каждой руке, и он кружит нас.

– Он каждую косточку твою любил, – она мне.

Открыла только что еще одну пачку печенья.

– Попробуй вот эти, Фрэнк, – говорит. – Это что-то с чем-то.

С первого же кусочка мне ясно, что это прям открытие неизведанного.

– Вечно что-нибудь новенькое, а? – Матерь мне. – Надо отдать должное Ричи Моррисси: уж он-то не боится нетореных троп. Имельда говорила, ну кто, дескать, будет покупать эти мюсли, из упаковки всего пара плошек получается?

– Мюсли бывают годные. Домашние во всяком случае.

– А сейчас с полок улетает. Знает он как-то, что людям хочется, еще до того, как они это сами поняли.

– Классно они хрустят, эти печенья.

Сижу слушаю все, что она мне выкладывает о том, как они с Берни ходили смотреть Букингемский дворец, и что королева по каким-то своим соображениям стояла у себя в вестибюле, и расстояние от главного входа, где Матерь с Берни были, до ее двери – всего-то длина нашей улочки. И что у Айлин электронные приборы для всего: робот-веник, всякие хрени для фитнеса, машинка для попкорна и какая-то умная кость для собаки. Пытаюсь представить Айлин на занятиях с обручем. Это ее страсть. Батя бы крепко поржал.

– Из чего оно, скажи еще раз? – я ей.

– Пекан, карамель, а еще знаешь, по чему все сейчас с ума сходят?

– По чему?

– Ты как раз пробуешь. По морской соли. Кто б мог подумать? Она во всем. Ее чуть ли не в чай теперь кладут.

– Но дельно же, а?

– Это уж точно, – Матерь говорит и слюнит палец, чтоб собрать крошки с подола. – Никогда не знаешь, что окажется дельным, но не просто же так Господь создал морскую соль. Я валюсь с ног. Пойду рухну.

Проходит она мимо, а я спрашиваю, чего это она не орет на меня за то, что я Божка отдал.

Она останавливается, опирается о спинку моего кресла.

– Когда он в первый раз ушел, я много месяцев покоя не находила себе от того, что хотела ему сказать.

– Ты не поспрашивать его хотела? – говорю.

– Нет. Не было у нас с твоим отцом никаких больших тайн. Ни один из нас не идеал. Но мы старались изо всех сил. Он был какой есть, и я смогла быть собой. Шин э[133].

Я обмякаю в кресле. Раз нет у нее сожалений, то и ладно.

– Когда объявилась эта статуэтка, я что-то разглядела – может, просто хотела разглядеть. В тот первый вечер я ему выложила все, что только могло прийти в голову.

– Ага.

– Но покоя не было: что-то во мне не укладывалось. Наутро на работе я оказалась в холодильном отделе, хотя по графику была Имельда. У ней экзема, и она нашла способ увернуться от дежурства. Сам знаешь, я терпеть не могу большие варежки, и я пар спускала и представляла, как расскажу Билли. Вернулась домой, принесла его к себе в комнату, поставила на туалетный столик.

Она умолкает, качает головой, будто пытается что-то вытряхнуть.

– Много разного пережила я, Фрэнк, – за пределами обыденного, но то было так странно. Поставила я его на туалетный столик. Разговаривала. И вдруг смотрю в зеркало, а фигурка смотрит туда же, и у нас взгляды встретились. Иисусе Христе, мне почудилось, что твой отец мне улыбается. Не могла взгляд отвести. Плакала, Фрэнк. Показалось, что он подмигивает. Не могу объяснить, но его не стало. Я опять глянула на него, а не на отражение. Нет. Ничего. Я все говорила, но знала, что говорю с самой собой и только.

Умолкает, просто глядит куда-то, будто он ей в глаза смотрит. Хочу сказать что-нибудь, как-то утешить ее. Но если расскажу ей про комнату Летти, и про зеркало, и про глаза, придется вываливать вообще все, что случилось.

– Чего ты мне тогда задвигала про его дух или что там было? Чего прятала под беседку?

– Ну, я ж не собиралась позволить этой мадамочке Лене взять верх. Как Бог свят, Фрэнк, я чувствовала целиком и полностью, что в тот первый вечер у Мурта отец в той статуэтке был. А потом не знаю – то ли в статуэтке что поменялось, то ли во мне.

Она решила, что пока они с Берни в отъезде, он мне составит хорошую компанию. Может, это ее вера