вас всех на фарш пущу”. Смотрела на Божка и чудны́м голосом нараспев перечисляла названия частей туши: шея и лопатка, окорок, толстый край, бочок. Небось с того плаката у нее на стене.

Зеркало и глаза, и как Божок вроде бы переменился, но не менялся, и как менялся вместе с ним я сам. В той комнате случилось нечто самое загадочное за всю мою жизнь. Ни хорошее, ни плохое – просто странное донельзя. Что б там ни было, оно с меня что-то сняло, какой-то вроде груз, какой я, сам того не зная, на себе таскал. Понятия, блин, никакого не имею, что это означает, чем это было, но оно случилось. Со мной.

Тот еще выбор – оставлять Божка или нет. Начинаю прикидывать, сколько надо мной может быть веток, считаю один сегмент, умножаю вверх, принимаю в расчет, насколько мельче они становятся с высотой. Сколько колец и ветвей добавляется у дерева каждый год? Круги древесных подсчетов все ширятся и ширятся вокруг меня.

Опять закрываю глаза, прислоняюсь к стволу.

– Ладно тебе, древолюб херов, – встревает голос.

– Да ё-моё, Скок. Я просто сижу.

– Жуть какое чумовое дерево ты выбрал. Ты видал, сколько в нем всего позастревало?

– Что? – Встаю и огибаю дерево.

Он прав: в ветвях виднеется прорва барахла. Тут подъемник с люлькой нужен, чтоб все достать. Глазеем на всякое-разное: совершенно точно футбольный мяч, шарф, какая-то длинная красная тощая хрень, что-то вроде пластмассового ведра. Диковинная палка с синей клейкой лентой на ней – может, хоккейная клюшка? Кто-то ее сюда закинул, видать, чтоб сбить вниз что-то еще. Кинул одну хрень, чтоб добыть другую, и она тоже застряла. Так можно пробовать до бесконечности.

– Что расскажешь в итоге? – Скок мне.

– Нашел ее. Они ее зовут Пыха Келли, но я уверен, что это она. Летти Кайли.

– Невероятно. Ты нашел Пыху. Ни в жисть не подумал бы, что такое возможно.

Не хочу, чтобы он звал ее Пыхой. Меня достает, что она потеряла имя – вместе со всем остальным.

– А про ребенка есть что? – спрашивает.

– Не то чтобы.

– Слушай, нам надо шевелить поршнями. Тут очень энергичный охранник круги наворачивает.

– Может, еще один псих наряженный.

– Полно таких на белом свете.

Закидываю рюкзак за спину, жуть какой теперь легкий без Божка, и мы топаем на парковку.

– Хочешь потусоваться еще одну ночь? – Скок мне.

– Не-а. – Я готов двигать домой.

За рулем Скок чуток привинчивает свой обычный фонтан туфты, оставляет меня в покое. Тормозит в поле отлить, и теперь стоим мы с ним рядом, каждый у своей опоры ворот, ярко-зеленые просторы тянутся и тянутся вплоть до голубоватых гор далеко-далеко.

– Мало не показалось наверняка, – он мне. – Особенно раз эта подруга решила, что ты – это твой отец.

– Дичь несусветная, да, – я ему, а к нам тут корова с парой телят подгребает.

– И ты железно уверен, что это из-за бати твоего она там оказалась?

– Ни в чем я толком не уверен. – Выдергиваю пучок травы и через доски ворот протягиваю теленку помельче. Он закатывает губу, типа как Элвис, а сам выдергивает траву у меня из руки. – Начать с того, что она все говорит задом наперед. Хочет сказать “привет”, а выходит “прощай”. У нее инсульт был. Она и до этого не блеск вменяемая была.

– Рассказала, что с ребенком-то случилось?

– У меня есть чуйка, что ребенка никакого нет. Не знаю почему. Знаю, что в Глен ее бы не выслали, не будь она беременна. Но нет, она не смогла сказать. Никогда я не узнаю наверняка, ни так, ни эдак.

– Такова жизнь, а? В смысле, то они говорят, что от яиц тебе крышка, то назавтра велят по два на завтрак жрать. Даже с планетами так. То их девять, то они одну понизят в звании, и теперь их восемь.

– Это другое.

Скляночка с порошком у него при себе, он ее славно так нюхает.

– Какая она сама? – он мне.

– Старая. Приятная, милая. Спальня ее – хуже всего. Ничего в ней нету, ничего личного. Завтра помрет, они там только белье заменят – и можно следующую селить.

– Уныло как-то, это да, – он говорит. – И какие же теперь у тебя возможности перерасти ранг бородавок и выйти в первую лигу, не знаю, лысин?

– Дело не в этом.

Теленок, который ближе всего к воротам, повертывается к нам спиной, подымает хвост и выдает мощную струю мочи. Следом роняет свежую говеху.

Как только меня догоняет вонь, я понимаю, что нам это сигнал валить. И только когда мы выкатываемся на основную трассу, до меня доходит.

– Ты не унюхал там ту горку говна, да? Что за дела с порошком?

– Кажется, унюхал-таки. То ли зелье миссис Э-Би волшебством торкнуло, то ли мой ум меня разыгрывает, но оно действует. Штука в том, что хорошие запахи возвращаются крепче. Одно тебе скажу: домой я возвращаюсь с персиковым духом Милы, с…

– При себе оставь.

Дожевываем последние ништяки, болтаем о всякой обычной херне. К Карлоу подъезжаем часов в семь вечера.

– Хочешь, чтоб я тебя высадил или как? – Скок мне.

Я только что получил от Матери сообщение, что она в Дублине в аэропорту, ждет автобуса домой.

– Зайди на чуток, если хочешь, – отвечаю.

– Четко.

У меня в ногах пустой рюкзак.

– Божка уже нету.

– Ты о чем? – Скок впервые замечает, до чего плоский у меня теперь рюкзак.

– Пока я был с Летти, она его все драила и драила. Она без передыху этим занимается, и такое ощущение было, будто он блекнет. Я это там чувствовал. С ней.

– Что? Мать тебя удавит.

– Он Летти нужен больше, чем Матери. Или мне.

– Шикарный жест. Ай да бравый молодец.

Подкатываем к заднему двору, Джон Билли Макдермотт из соседнего дома – на улице, выпускает голубей на вечернюю разминку. Берни говорил, что видел, как Макдермотт вылезает с чердака своего вусмерть спозаранку. По прикидкам Берни, с тех пор, как у Макдермотта жена умерла, он там ночует.

Машет нам.

– Экий красочный у вас драндулет.

– Тачка зверь, эт-точно, – отзывается Скок.

– Каждый день хватай покрепче[129], ребятки.

Вечно что-нибудь новенькое

Я и забыл, какой бардак дома оставил, особенно в кухне. Скок выметается за молоком и нарезкой ветчины. Первым делом ставлю чайник, чтоб хлебнуть чаю и сполоснуть тарелки. Открываю кран, и он так вот плюется пару раз, прежде чем врубиться на полную струю. Хорошо дома.

Сую нос в буфеты, ищу, не припрятано ли чего, и откапываю на верхней полке