– У Поморцева М. М. в книге… – начал было Гриша, но смолк.

– Что такое? – не понял майор.

– В книге Поморцева М. М. з-замечательно описано… как с-солить огурцы и… и м-мандарины… – еле выдавил Гриша, выстукивая зубами унылую дробь.

– А про арбузы там ничего не сказано? – усмехнулся майор, поняв, что имеет дело с идиотом.

– Т-тоже сказано… – охотно подхватил Гриша. – Но арбузы, д-доложу я вам, с-солить труднее… из-за их непомерных размеров… С-солить же можно все решительно… Один п-поручик, до революции, разумеется… засолил даже кожаные сапоги… целую кадку старых солдатских сапог…

Но майор уже не слушал его – направился в сад.

Обыск незнакомцы произвели быстро, но тщательно. Под конец майор Светлов еще раз извинился перед Бушуевым, и все трое ушли.

Это было поздним вечером. А ночью позвонила из Москвы Ольга и сообщила Денису, что в их подмосковном доме тоже был обыск. Выяснилось, что и там, и тут обыски были произведены в одно и то же время. Оба, и Ольга и Денис, понимали, что их телефонный разговор, вероятно, подслушивается, и оба выразили якобы недоумение по поводу непрошеных ночных гостей. Потом Ольга справилась у Дениса насчет работы и спросила – когда он думает вернуться в Москву? Денис сказал, что вероятно – скоро, так как получил приглашение участвовать на вечере в Колонном зале Дома Союзов. О вечере Ольга знала уже из газет.

– Что будешь читать? – поинтересовалась Ольга. – Отрывки из «Матроса»?

Голос ее дрожал и прерывался. И Денис чувствовал, что говорила она сквозь слезы.

– Не знаю еще… – лениво ответил Денис. – А ты, Оленька, не волнуйся. Все это простое недоразумение.

– Учти, Денис, вечер будет транслироваться по радио… – сказала Ольга, как бы не заметив последних слов мужа. – Да, да, вечер будет транслироваться по радио. И прочесть ты должен хорошо…

Разговаривая так, они оба в эту минуту думали о Дмитрии и мучились догадками – где он и что с ним.

О своем телефонном разговоре со Сталиным Денис не обмолвился ни словом. Коротко сообщил Ольге о нем в письме, что послал на другой день.

Одновременно с письмом Дениса, Ольга получила длинное письмо от Аркадия Ивановича из Средней Азии. К письму была приложена фотография: Хрусталев стоял с киноаппаратом среди крутых, скалистых гор. Письмо было необычайно теплое, полное любви, но какое-то странное, в нем было что-то новое и необъяснимое. «Я бесконечно рад, – писал Аркадий Иванович, – что вы счастливы. Такова, по-моему, и есть истинная, настоящая любовь, когда умеешь радоваться счастью любимого человека, даже если этот любимый человек – с другим».

А еще через несколько дней Ольга Николаевна получила краткое известие (писал какой-то друг Хрусталева), что Аркадий Иванович во время съемки сорвался со скалы и разбился насмерть.

XVI

…Через неделю после обыска появился в Отважном Дмитрий. Ночью, в пургу, он пробрался в куток Гриши Банного и «залег» там, как он сам выразился. К его удивлению и радости, он нашел куток в «боевой готовности». Вскоре после обыска Гриша Банный все приготовил к тому, чтобы забредший туда путник ни в чем не нуждался. Каким-то непостижимым чутьем Гриша догадался, что Дмитрий снова будет искать надежного убежища и появится в Отважном.

Предусмотрел Гриша все с удивительной тщательностью. Зная, что печку в кутке дровами топить нельзя из-за дыма, он съездил в город и привез каменного угля, бог весть где им раздобытого.

Дмитрий ввалился в куток ночью, добравшись до Отважного из последних сил – он был ранен в левую ногу.

XVII

Лежа на грязной койке и прислушиваясь к монотонному, нудному завыванию метели, Дмитрий остро и гнетуще почувствовал волчье одиночество и понял, что он обречен.

– Волк… загнанный волк… – шептал он обветренными, потрескавшимися губами.

Огня не зажигал. Сквозь открытую дверцу чугунной печки падал красноватый свет от углей, освещая прогнившие доски пола и край койки, на которой лежал Дмитрий, – верхняя часть туловища находилась в тени, и видны были лишь глаза Дмитрия, лихорадочно блестевшие в темноте.

Где-то высоко, высоко, над крышей, словно костями, стучали обледенелыми ветвями мерзлые деревья – и этот их громкий стук слышен был сквозь шум метели. Изредка ветер швырял в стекло охапку сухого, звенящего снега.

Дмитрий лежал и перебирал в памяти последние события. Жена убитого им оперативника, видимо, донесла на него – его опять выследили, и на этот раз ловко: чуть было не схватили в поезде в шестидесяти километрах от Костромы, на перегоне Ярославль – Нерехта. Пришлось на ходу прыгать с поезда. По нему стреляли и ранили в ногу. Была ночь, и это Дмитрия спасло. Однако, прыгая с поезда, он потерял браунинг, и это больше всего его огорчало.

С некоторых пор Дмитрий вменил себе в привычку всегда носить с собой «индивидуальный пакет» военного образца. Пакет этот очень ему пригодился при ранении. В лесу он сделал перевязку. Правдами и неправдами кое-как добрался до Отважного. Отважное оставалось единственным и последним убежищем. Он знал, что кольцо агентов, идущих по его следам, замыкается вокруг него все туже и туже. И он, уже не думая о себе, просил судьбу только об одном – дать ему возможность залечить рану и поскорее покинуть Отважное, с тем, чтобы, когда его настигнут и раздавят, он был подальше от сестры и Дениса, чтобы ни тени, ни пятнышка не упало на них…

Когда первая усталость прошла, Дмитрий присел на койке и стал перевязывать ногу, морщась от боли. Красные отблески от печки падали на его бледное, осунувшееся лицо. Колечки сальных, давно немытых волос беспомощно свалились на лоб. «Нет… – думал Дмитрий, – все проиграно, и ничего сделать нельзя. Все очень ловко и здорово устроено в этой проклятой стране, и все наши мечты о свободе так и останутся мечтами. Все пустое. Все – иллюзии…»

– А меня, наверно, скоро шлепнут, как дурака… – вслух сказал он, обматывая ногу свежим бинтом. – Поставят к стенке и – шлепнут. Скверно.

«Лишь бы только не тронули Ольгу и Дениса, – подумал он уже про себя… – Родственничек-то у прославленного писателя, надо сказать, никудышный, препаршивенький… И по-своему Ольга права, что турнула меня из дому. Ах, Ольга, Ольга, сестра ты моя, милая…

Как бы я хотел, чтобы ты так и прожила свою жизнь в твоем иллюзорном, но таком полном счастье, которому, право, позавидуешь…» И, тяжело вздохнув, Дмитрий снова повалился на койку. Угли прогорали, и каморка погружалась в темноту, встать и подкинуть углей Дмитрию было лень. Он повернулся на бок и по-детски подложил руку под щеку. И вспомнил детство. Вот точно так же он лежит на диване в столовой и слушает беседу взрослых. Ему очень хочется спать, но не хочется и уходить. Мать – высокая и красивая – подходит к нему, наклоняется; ароматная, мягкая рука гладит его голову, и Дмитрий почти физически ощущает ее нежный поцелуй на щеке. «Мама… Мамочка…» Тонкой детской ручкой он обхватывает ее за шею и притягивает к себе. «Пора спать, сыночек. Давай я отнесу тебя в кроватку…» Вот другое: он идет вместе с Ольгой на каток, за Москва-реку. Маленькая Оля, позвякивая в руке коньками-«снегурочками», до того хороша, что прохожие оборачиваются, – так ему, по крайней мере, кажется. Щечки ее разгорелись, губки от мороза – как кровь, жемчугом сверкают зубы. Она что-то рассказывает и заливается задорным, счастливым смехом. Но что это? У катка толпа народу, Дмитрий тревожно озирается по сторонам. Они с Ольгой подходят к толпе, и все перед ними разом расступаются, и Дмитрий с ужасом видит, что в центре толпы прямо на снегу стоит на коленях Баламут и, страшно закинув голову, с иссиня-бледным лицом и с выбитым глазом, из которого на щеку течет что-то темное и склизкое, просит: «Ножом добей меня, Дмитрий!.. Ножом…» Ольга тянет куда-то Дмитрия, плача: «Бежим скорее, Митя, бежим». Его тоже охватывает ужас, и они бегут назад, к Крымскому мосту… Но вот Крымский мост куда-то исчез – они бегут пустым, снежным полем, и Ольга уже не маленькая Оля, а – Ольга Николаевна, жена Бушуева, такая, какой он видел ее в последний раз… Она вдруг бросается к нему в ноги и чужим, не своим голосом кричит: «Уйди от нас, Дмитрий… Уйди навсегда…» И вот он в поезде… Агенты идут с двух концов – с головы и с хвоста поезда – зажимая, стискивая Дмитрия где-то посредине состава. Он чувствует это и выходит на площадку… Висит на подножке вагона, не решаясь разжать руки и выпустить холодные стальные поручни. Морозный ветер бешено бьет его по лицу. Внизу мчится заснеженное полотно. Кругом непроглядный мрак. За спиной его хлопает вагонная дверь. Дмитрий разжимает руки и прыгает в мрак, в ветер, в ужас… Выстрелов он не слышит, но, вскочив, измятый и растерзанный, чувствует боль в ноге и, прихрамывая, весь в синяках и ссадинах, залепленный снегом, бежит в лес… Но в ту минуту, как только входит в лес, он снова видит стоящего на коленях Баламута, с выбитым глазом, облитого призрачным лунным светом. «Ножом добей, Дмитрий!.. Ножом!..»