своя. Понадеялась на то, что утихшая боль не вернётся, разыскала свою одежду и, никому ничего не сказав, ушла из больницы пешком.

В домике, где мы жили, никого не оказалось. Володя, должно быть, сидел у друзей. Я вынула из чемодана тетрадь и торопливо, в безумном захлёбе, стала записывать то, что помимо моей воли исходило из памяти и накрывало лавиной.

Затея с диссертацией была отставлена. Зачем? К чему? Вернувшись из отпуска, я вошла в привычный режим. С десяти утра до шести вечера находилась на службе. Вечером заботы о доме не давали возможности сесть за письменный стол. Но не продолжать начатого я уже не могла. Проспав часа четыре, вскакивала. Писала по ночам.

Прошлое, как что-то живое и властное, повернуло меня к себе и заставило слушать себя.

Силы мне выдавались. Принимая их как повеление, я исписывала одну тетрадь за другой.

Глава одиннадцатая

Наши отношения с преподавательницей ЛГИТМиКа Анной Владимировной Тамарченко, уговорившей меня перейти на старший курс, не прерывались и после окончания института. Им отдано много лет и огромная часть сердца.

Среди друзей этой семьи были известные ленинградские учёные, авторы интересных и умных книг: Г. М. Фридлендер, Б. О. Костелянец, Б. Ф. Егоров, Я. С. Билинкис, Е. Г. Эткинд. Это была плотная среда университетских однокашников, связанных между собой многолетней дружбой и филологией. Людей этого круга поочерёдно испытывали чистками по анкетным данным, кампаниями по борьбе с «врагами народа», преследовали как обладателей «пятого пункта», как инакомыслящих или космополитов. При последнем «мероприятии» семья Тамарченко серьёзно пострадала. Лишённые средств к существованию, Анна Владимировна и Григорий Евсеевич несколько лет проработали в университетах Ижевска, Черновиц, Свердловска. Возвратиться в Ленинград им помогли упомянутые друзья. По рекомендации Б. О. Костелянца Анна Владимировна была принята на преподавательскую работу в Театральный институт, благодаря чему мы и встретились.

В 1972 году Анна Владимировна и её муж Григорий Евсеевич готовились к защите докторских диссертаций в Педагогическом институте имени Герцена (за его ректором А. Д. Боборыкиным в Ленинграде прочно закрепилась репутация «порядочного человека», чему в те годы придавалось особое значение). Анна Владимировна, расширив книгу, писала диссертацию об Ольге Форш, Григорий Евсеевич – о Чернышевском.

Первой защищалась Анна Владимировна. Присутствовавшая на защите часть «6-А» болела за свою учительницу. Запомнилось всё в деталях. Единодушие при голосовании за присвоение ей звания доктора искусствоведения; вызвавшая дружный смех аудитории оговорка Анны Владимировны, когда, обратившись к своему оппоненту по имени-отчеству: «Благодарю Фёдора Михайловича», она машинально добавила: «Достоевского». Помню даже её василькового цвета платье с воротником-стоечкой, специально сшитое в ателье к защите. Банкет. Но главное: гордость за неё.

У супругов Тамарченко были две взрослые дочери: Ната – программист, и Века (Вера) – искусствовед. В их доме всегда гудела молодёжь: их ученики и друзья дочерей. Времени для бесед наедине с теми, кто жаждал встреч с Анной Владимировной, у неё практически не оставалось. Когда же дом, в котором они жили, поставили на капитальный ремонт и их переселили в маневренный фонд, график жизни видоизменился, но для кутежей интеллекта и духа она всё-таки вырывала время. У неё можно было взять почитать ходившие тогда по рукам в машинописи книги, в том числе роман Хемингуэя «По ком звонит колокол», послушать пластинки с необычайно свежо звучавшими песнями Новеллы Матвеевой. Но главное заключалось в способности Анны Владимировны с головой погружаться в предмет разговора.

В беседах о пьесе Чехова «Три сестры» мы опять и опять возвращались к вопросу о необходимости говорить «нет!» в ситуациях «Наташиной наглости», дабы не дать наводнить мир пошлостью и подлостью. А мысль Анны Владимировны о том, что духовная красота сестёр, не нашедшая общественно-нравственного выражения, лишала их возможности выбраться из исторического водоворота, и сейчас, по-моему, остаётся ключом ко многим человеческим драмам. Мы докапывались до таких особенностей человека, когда сознание может всё разъять и понять, а чувств это никак не затрагивает. Или когда чувства, неистовствуя, отстаивают свою правоту, а сознание, как истукан, топчется на месте.

– Заметьте, – подчёркивала Анна Владимировна, – что бы люди ни вытворяли, они, как правило, не желают оказываться вне общепринятых нравственных понятий.

Когда мои воспоминания были наполовину написаны, Анна Владимировна захотела познакомиться с ними. Полумер она не признавала. Судила обо всём без скидок. Принадлежала к тем, кто считал, что я должна была провести сына через суд. Умом я принимала её правоту (было бы разбужено сознание сына, его активность), но – не приведи господь – если бы снова пришлось решать ту же проблему, поступила бы, скорей всего, как и в тот раз.

– Вы понимаете, что кроется за действиями Филиппа? – спрашивала она с пристрастием.

Ответь я: «Он предпочёл жить без совести, но с сыном», – это было бы близко к сути. Но Анна Владимировна понимала это иначе, глубже:

– Сын был его единственным шансом обессмертить себя.

Такую заносчивую подоснову я тогда угадать не могла. Результата это вроде бы не меняло, но Филиппа проявляло по-другому.

Прочитав, как маниакально я продолжала ожидать приезда свекрови в первую лагерную зону, несмотря на то что во время следствия она приносила передачи только сыну, а мне – нет, Анна Владимировна озадаченно комментировала: «Не понимаю, как можно было после всего, что она выкаблучивала, ждать от неё помощи! Только потому, что, кроме неё, не от кого было ждать?» Увы, как бы убого ни выглядело упорство моей веры в то, что свекровь приедет ко мне на свидание, да ещё и с буханкой хлеба, оно было неоспоримой данностью для меня – той. Мне в полном смысле слова «до смерти» надо было тогда верить в это… От Эрика я ничего не ждала, узнав, что он меня предал сразу. А светская дама Барбара Ионовна, которая после ареста мужа и ссылки превратилась в придирчивую и до безумия ревнующую меня к сыну свекровь, была натурой страстной. Не скоро, лишь через несколько лет, но я дождалась от неё письма: «Не дай мне умереть, Тамара, не повидав тебя, не испросив прощения за то, что бросила тебя после ареста, за то, что сожгла фотографии твоей семьи». Дождалась и горчайшего её порыва стать на колени, когда мы увиделись.

Я сверяла нормальные, бескомпромиссные оценки и реакции Анны Владимировны с тем, что реально переживала в лагере, где нам по пять дней не выдавали хлеба, но заставляли работать. И начинала понимать, за какой чертой низведения оказывались люди, когда их гнали к пещерности. Думаю, это сказывалось на всех рецепторах человека. В школе на уроках биологии