Карвакки, заметив любопытный взгляд Леберехта и исчезновение старика, отреагировал снисходительной усмешкой.

— Склочный старикашка, — пояснил он. — Люди стараются избегать встречи с ним, ведь он придирается ко всем и каждому. Видите ли, для него все слишком долго. Теперь он боится — и не без основания, — что не доживет до того дня, когда будет возведен купол над гробницей Петра. Поэтому он изготовил деревянную модель с точнейшими пропорциями. Он часами сидит перед ней в строительном бараке и не сводит с нее сияющего взгляда…

Леберехт застыл как громом пораженный. С открытым ртом, словно удивленный ребенок, он смотрел в направлении, в котором скрылся старик, и бормотал:

— Скажите, это ведь был не…

— Конечно, Микеланджело. Только такой гений, как он, может позволить себе подобные капризы! Он уже сотни раз угрожал, что ноги его больше не будет на стройке, но каждый раз возвращался обратно. Микеланджело лучше всех знает, что это сооружение — величайшее из всего, что создано человечеством. Несомненно, этот собор принесет его имени вечную славу.

Внимательно, почти благоговейно Леберехт слушал Карвакки. Потом сказал, обратившись к Марте:

— Ты видела старца? Это Микеланджело. Микеланджело Буонарроти! Не могу поверить в это!

— На этой стройке ты встретишь еще многих знаменитых людей, — бесстрастно заметил Карвакки и добавил: — Конечно, если ты готов здесь работать.

— Вы возьмете меня каменотесом?

— Если ты согласен на скудное жалованье, которое платит Папа, то хоть сейчас!

— Для меня было бы честью работать на этой стройке!

Карвакки замахал руками.

— Оставь! Только дураки и монахи работают за спасибо. Ты чертовски хороший ремесленник. Такие люди, как ты, нужны везде.

Радость от этого предложения была написана у Леберехта на лице. Он обнял сначала Карвакки, потом Марту и, переминаясь с ноги на ногу, пообещал:

— Я постараюсь сделать все, на что способен, поверьте мне!

Карвакки вызвался найти для Леберехта и его возлюбленной постоянное пристанище, что, впрочем, было не так-то просто, ибо город после многолетнего упадка рос как на дрожжах. Однако Карвакки, знакомый со многими людьми, не сомневался, что сможет подыскать то, что им нужно. Но сначала, заявил мастер, надо отпраздновать их встречу, причем прямо сегодня. Затем Карвакки добавил, что, если это удобно, пусть они захватят с собой Альбани, астролога, чтобы не болтаться в одиночку в чужом городе.

Сунув в рот два средних пальца, он издал высокий резкий свист, и тут же явился посыльный, один из тех, кто в большом числе прибыл на эту стройплощадку, чтобы бегать с поручениями. Карвакки что-то сказал мальчику, из чего Леберехт не понял ни слова, и посыльный, кивнув, удалился.

Карвакки жил недалеко от дома профессора, на старой вилле, расположенной на Виа деи Риари, что на Яникульском холме. Альбани, любивший всякого рода развлечения, был в восторге от идеи сопровождать своих гостей из-за Альп к главному каменотесу на строительстве собора, о котором рассказывали удивительные вещи.

Удивительные вещи? Профессор не стал распространяться об этом, и только объяснил, что римляне приписывают Карвакки магическую силу. Ведь он способен за одну-единственную ночь распилить на две половины камень высотой с рослого мужчину. И даже великий Микеланджело, относительно которого только Папы (и те лишь из себялюбия) не верят, что он состоит в союзе с дьяволом, отзывался с похвалой об этом не раз повторявшемся чуде и называл Карвакки единственным, кто достоин его архитектурного искусства.

Пиршество (а именно об этом шла речь, к смущению Леберехта и Марты) началось с сюрприза для гостей.

В дверях дома вместе с Карвакки их встречала красивая молодая женщина, которую хозяин представил как свою супругу. Это обстоятельство само по себе было достойным удивления, поскольку мастер достаточно часто заявлял, что он обладает многими талантами, но только не талантом быть примерным супругом. Присутствие молодой женщины повергло Леберехта в еще большее замешательство. Мгновение он колебался, ему хотелось обнять ее и воскликнуть: "Фридерика, ты ли это?"

Но потом, справившись с растерянностью, он отказался от своего намерения, и это, как выяснилось в следующую секунду, было правильно. Жену Карвакки звали Туллия, она происходила из семьи знатных судовладельцев в Остии и, как вскоре поняли гости, не говорила ни на каком ином языке, кроме языка Данте. И все же она казалась как две капли воды похожей на Фридерику, несчастную девушку с баржи, в своей неземной наготе бывшей моделью Карвакки.

Не менее смущен был Леберехт и избранными гостями, один из которых явился в одеянии, вселившем в него должный ужас.

После своей нежеланной встречи с инквизицией Леберехт ненавидел пурпур, как чуму; ему довольно было завидеть вдали алую мантию, чтобы прийти в такую ярость, что у него сжимались кулаки. Возможно, это была не лучшая идея со стороны Карвакки, пригласившего на пир в честь своего друга из Германии Лоренцо Карафу, самого настоящего кардинала в пурпурном облачении, с красной шапкой на голове, в башмаках из красного шелка и золотым крестом на груди.

Марта, которая знала об отвращении Леберехта к красному одеянию, не ждала ничего хорошего, когда Карвдкки, смеясь, представил тщеславного пурпуроносца. Мастер заявил, что Карафа, несмотря на свои звания кардинала Каны, титулярного архиепископа Бизербы, просекретаря конгрегации по обращению язычников в Леванте и титуляра Сан Андреа делла Балле, до сих пор не наполнил жизнью ни свое епископство, ни хотя бы один из носимых им титулов, поскольку его целиком занимают общественные обязанности, кои приходится выполнять такому человеку, как он.

В течение вечера выяснилось, что Лоренцо, как все его звали, был по профессии переплетчиком, но также и племянником Папы Павла, четвертого из носящих это имя, которого называли "костром", поскольку он рассматривал инквизицию как любимую игрушку. Дядя Павел (к слову, племянник мог выносить его столь же мало, как и все остальные) приказал долго жить, но у Лоренцо остались — наряду с прочим — его прибыльные титулы. Кардиналом становишься на всю жизнь или не становишься им вообще.

Что же касается его внешности, то Карафа был кардиналом от макушки до пят. Его алая мантия блестела шелком разного происхождения: пелерина была мавританской, сутана — французской, — а устранением презренных складок, которые безжалостно напоминали о бренности всего сущего, занималась личная гладильщица, что, разумеется, было привилегией, подобающей только его святейшеству. Движения Карафы были сродни жестам актера и исполнены такого достоинства и грации, что он мог бы считаться истинным претендентом на кресло святого Петра, если бы только не раскрывал рта. Дело в том, что Карафа ничто не ненавидел так, как молчание; даже грех казался ему куда менее прискорбным, каким бы роковым и отвратительным он ни был, ведь его можно было искупить, войдя в правую дверь собора Святого Петра и получив отпущение на все века. Совсем иначе обстояло с молчанием. Молчание было необратимо потеряно для всяких речей, а потому непростительно и достойно презрения. Молчание, как любил говаривать Карафа, делает людей глупцами, поэтому рыбы — самые глупые из скотов.