В эшелон, которому предстояло отправиться обратно в Париж, грузили раненых. На платформе было некуда ступить из-за носилок, где накрытые окровавленными простынями, замотанные в бинты, крича и мечась в бреду, ожидали отъезда сотни солдат. От некоторых осталось совсем мало – лежит на носилках бережно прикрытое нечто размером со школьный ранец, а из-под простыни торчит мужская голова со стеклянными от наркоза глазами.

Я застыл у выхода на платформу, не в силах сделать шаг вперёд. Потрясение оказалось настолько сильным, что тело и разум словно окаменели. Сознание билось, как птица о прутья клетки, стенало, обезумев, но не имело возможности прорваться наружу и вернуть контроль над мышцами и мозгом. Первым желанием было развернуться и бежать, что есть мочи, спрятаться, подождать другой поезд и забыть увиденное, как страшный сон, но я не мог даже пальцем пошевелить и, глубоко шокированный, смотрел на массу покалеченных людей до тех пор, пока не подошли два дюжих ефрейтора в измазанных кровью белых фартуках и не приказали помочь, невзирая на звание.

Это и спасло: я не нашёл сил противоречить решительному тону, ухватил первые носилки с липкими ручками и через несколько минут втянулся. Помогал остальной медицинской бригаде оттаскивать раненых в поезд. Схватить, отнести, положить; схватить, отнести, положить – и так до бесконечности, отчего я очень скоро перемазался в крови с головы до ног и вообще перестал понимать, что вокруг происходит. Потом, когда носилки закончились, помогал забраться в вагоны ослепшим, оглохшим и контуженным, ловил лёгкие, которые выкашливали отравленные газом, собирал с пола кишки из вспоротых осколками животов. Отсутствующие руки, ноги, глаза, уши и куски покрупнее через какое-то время просто перестали бросаться в глаза.

Работа была тупой и монотонной, я выполнял указания медиков автоматически, удивляясь где-то в глубине души тому, как спокойно реагирую на эти чудовищные увечья. Однако позже пришло понимание – человеческие страдания вокруг меня просто не воспринимались сознанием.

Я не мог поверить, что все эти живые люди на самом деле ужасно покалечены и испытывают невыносимую боль, пусть и приглушённую наркозом, а многие до Парижа просто не доживут.

Платформа опустела неожиданно, и я, почувствовав небывалую усталость, прислонился к стене вагона и дрожащими руками попробовал закурить.

– Спасибо, лейтенант. Ты нас очень выручил. Дай-ка… – ефрейтор взял из моих непослушных пальцев пачку сигарет и зажигалку, помог поджечь сигарету и пожал напоследок руку. А я обратил внимание, что он назвал меня лейтенантом, не упирая на то, что я был младшим.

В вагоне пришлось сесть прямо на пол, между двумя ранеными в живот солдатами, лежавшими на носилках. Один из них – совсем молодой, светловолосый и голубоглазый – метался в бреду и просил попить, а второй не подавал признаков жизни. Я догадывался, что он уже умер, но не пускал эту мысль себе в голову, чтобы не сойти с ума. «Всё это – декорации, – думал я. – Декорации к чудовищному фильму. А кругом – актёры».

Ко мне поближе придвинулись отпускники: такие же уставшие и по уши в чужой крови. Два старлея-артиллериста с детскими лицами, троица огромных гориллообразных сержантов и тощий прапорщик с седыми усами.

Я думал, что поезд вот-вот отправится, но неожиданно дверь вагона снова отъехала внутрь и к нам залезла целая делегация: сержант комендатуры, два солдата и фельдшер с бесконечно усталыми глазами.

– Вот же… – пробормотал один из старлеев.

– Что такое? – спросил я.

– Что-что… – пробурчал он в ответ. – Кажись, накрылись отпуска.

И действительно, перво-наперво солдаты направились к нам.

– Ваши документы и отпускные свидетельства, – потребовал сержант.

Мы подчинились – в воздухе соткались дрожащие голограммы, плюс мы достали бумажные оригиналы. Сержант придирчиво изучил моё предписание и, не скрывая досады, отдал бумагу.

– Вы можете оставаться, остальных прошу на выход. Отпуска отменены.

Старлей негромко выругался, но всё-таки вылез из вагона вместе с прочими, а фельдшер в сопровождении солдат принялся осматривать раненых. Тяжёлых он оставлял в покое, а несколько лёгких, включая тех, что потеряли руку по локоть или ногу по колено, отправлял на выход.

– У меня ноги нет! – я слышал, как возмущался один из солдат.

– Не кричите, пожалуйста, – тихо просил его фельдшер. – У меня очень болит голова. Сейчас вас зашьют, поставят простенький протез, и вернётесь в строй.

– Но мне больно!

– Пожалуйста, – в напряжённо-тихом голосе медика чувствовалось желание прикрикнуть самому, – говорите потише. И не заставляйте высаживать вас насильно. Напоминаю, что за неподчинение – трибунал…

Очень скоро в вагоне остались лишь самые тяжёлые. Моего соседа вместе с ещё тремя умершими выгрузили, но их место тут же заняли новые носилки с людьми-обрубками. «Декорации, – повторял я про себя. – Всего лишь декорации». И лишь глубоко-глубоко в мозгу, раздражающе, как комар, зудела одна-единственная мысль: «Интересно, сколько людей попали сюда из-за отступления Захарова и игр с НИИ робототехники?»

Через несколько часов самолёт, благополучно покинувший разрушенный Париж с обглоданной Эйфелевой башней, приземлился в сырой дождливой Москве. Я сошёл с трапа, уже зная, что делать дальше.

25

Люстра – огромная, как солнце, сверкала мириадами хрустальных капель. Они мелодично звенели, когда внизу проходили официанты в красных ливреях. Люди в дорогих костюмах сидели за столиками, которые ломились от деликатесов. На огромных фарфоровых блюдах громоздились горы мясных закусок, осетрины и румяных куропаток. В красивых стеклянных чашечках с маленькими серебряными ложечками масляно блестела чёрная икра, жареные поросята сжимали во ртах огромные запеченные яблоки. В горшочках, источавших пар, плавали в бульоне пельмени, щедро политые сметаной. Десятки видов салатов, тропические фрукты, рыба, мясо, вина мушкетёрских времён и коньяк, выдержанный от десяти и более лет, – тут можно было отыскать всё и в любых количествах. Официанты всегда были улыбчивы и рады услужить, а небольшой оркестрик на возвышении в глубине зала играл задорную живую музыку. Праздник живота. Мечта, которая стала доступна любому советскому человеку.

Виртуальная реальность. Коммунизм, построенный в отдельно взятой локальной сети.

Человек, сидевший напротив меня, смаковал кофе из микроскопической чашечки. Остальные посетители косились на нас с недоумением: как же так? Заплатил – так пробуй, сколько влезет, заворота кишок всё равно не получится. А этот чудак кофе пьёт, ты только погляди, Зин.

– Ты понимаешь, о чём говоришь?

– Конечно, – отвечаю я. – О срыве вооружённого переворота.

Палыч посмотрел внутрь чашечки, словно там лежала шпаргалка.

– Всё не так просто, дорогой друг. Очень непросто. Взгляни на это с моей точки зрения. Заявляюсь я, скажем, к министру обороны или к товарищам из Ставки Верховного Главнокомандования и говорю: так и так, надо отменять парад седьмого ноября. Парад, ставший традицией; парад, который проводится со дня становления Нового Союза. Парад, к которому весь Союз уже давно привык. И как ты думаешь, что мне ответят товарищи из Ставки? Что я дурак? Нет. Они ответят, что я не просто дурак, а дурак, предатель и паникёр. После чего меня отправят в лагерь, а войска всё равно пойдут по Красной площади и потом поедут на фронт. Или не поедут, учитывая то, что планируется. Или, например, кто-нибудь узнает вдруг, что я дал команду своим сотрудникам следить за Гречко. Всё сразу же станет ясно, и я либо потеряю агента, либо голову. Тут надо действовать по-другому, – решительно молвил Палыч, подняв, наконец, глаза и неприязненно покосившись на семейку за соседним столом, которая поглощала еду с неимоверной скоростью, беззвучно хохоча. Хорошо, что этот виртуальный ресторан позволял полностью отключить звуки в пределах метра от своего столика.