граф С. Ю. Витте[95]. Он лишь недавно вернулся из Портсмута, где с относительно ограниченными жертвами ему удалось вывести Россию из того унизительного положения, в котором она оказалась в результате русско-японской войны. По возвращении из Америки Витте, награжденный графским титулом, занял хотя и почетную, но малоактивную должность председателя Комитета министров. Имя его было, однако, окружено ореолом, и многие из русских людей полагали, что именно ему суждено вывести Россию не только из внешнего, но и внутреннего политического тупика.

Граф Витте и в самом деле являлся одним из самых крупных государственных деятелей России конца XIX и начала XX столетия. Я, к сожалению, мало знал его лично, но помню хорошо, что еще в родном мне Киеве, будучи юношей, много слышал о дарованиях этого незаурядного человека, обнаруженных им в период управления местными железными дорогами. Впоследствии, когда Витте был министром финансов, я имел возможность составить о нем собственное мнение по его переписке с военным министром генералом Куропаткиным[96], попадавшей частично в мой служебный портфель. Мое внимание всегда останавливалось перед его широкими взглядами на возникавшие вопросы и присущей ему способностью предвидеть события, способностью, которая изобличала в нем крупного государственного деятеля.

Года за два до мировой войны, когда граф Витте был уже на покое, среди членов Государственного совета по назначению, мы однажды встретились с ним на прогулке «на островах» в одной из довольно безлюдных боковых аллей. Граф Витте, которому я как-то был представлен, остановил меня, и мы разговорились по вопросу, всех тогда беспокоившему, — о переустройстве наших крепостей и частичном сокращении числа их на западных границах.

— Я особенно опасаюсь возникновения войны в ближайший период времени именно на западных границах, — сказал он. — Это будет особо тяжким испытанием, которое не знаю как вынесет Россия. В глубине русского народа таится много горючего материала, которого не могла нейтрализовать Столыпинская аграрная реформа[97].

Реформой этой сделана ставка только на «сильного» мужика; заурядный же и особенно слабый крестьянин ею не затронуты. Они остались в стороне забытыми…

Я ответил, что крепости на западе по их состоянию являются источниками не силы, а нашей слабости и что при современных условиях войны отдельные укрепленные точки едва ли вообще в состоянии задержать нашествие сильного врага.

Граф Витте с некоторым, по-видимому, сомнением отнесся к моим словам. Но первые же действия Германии в 1914 г. в Бельгии должны были подтвердить ему правильность моих слов[98]. Вспомнил ли он тогда нашу беседу — не знаю. Мы более с ним не встречались…

По возвращении из Америки граф Витте не мог не дать себе отчета в той великой смуте, которой была объята русская земля. Забастовки, грабежи, убийства, пожары и разного рода насилия ярко свидетельствовали об этом.

Жизнь нарушилась до того, что даже сообщение министров с Новым Петергофом, где оставался царь со своей семьей, поддерживалось только казенными пароходами по Неве. Куда же идти дальше?!

В таких обстоятельствах Витте, по-видимому, счел себя обязанным выступить перед царем со своим словом…

«Не год назад, — писал Витте в одной из своих записок, — зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков… Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный — к свободе и к праву; к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой».

Какие же средства рекомендовались графом Витте в качестве лекарства?

Он находил необходимым взять прежде всего в руки охватившее страну движение. Средство для этого, по его мнению, заключалось в том, чтобы перейти к конституционной системе правления. Правда, им намечалась также возможность и другого пути — облечения особо доверенного лица полнотою диктаторской власти для подавления «до корня» всяких стремлений к установлению более свободного образа жизни.

Но для осуществления этой системы, полагал Витте, надо взять лицо, верящее в спасительность этой меры; сам же он этой мере не верит и считает ее для себя неприемлемой.

«Казни и потоки крови, — писал он в одной из своих записок, — только ускорят взрыв. За ними наступит дикий разгул низменных человеческих страстей…»

Идеи, выражавшиеся Витте в его довольно многочисленных записках, не сразу были восприняты и одобрены в Петрограде. Они подвергались многократному обсуждению в разного рода заседаниях и совещаниях, в кои даже не всегда привлекался сам автор разбиравшихся мыслей.

Наиболее резким противником проектированного Витте манифеста явился И. Л. Горемыкин. Это был старый государственный деятель, бывший одно время в России министром внутренних дел и призванный впоследствии ликвидировать по мере возможности молодое дело русской конституции. Но в то время точка зрения графа Витте все же взяла верх. Ее победе содействовало во многом заявление великого князя Николая Николаевича, занимавшего пост председателя Совета государственной обороны[99]. Великий князь определенно высказал, что военная диктатура неосуществима вследствие недостаточности войск, отвлеченных на восток, в Маньчжурию. Вместе с тем он сам лично присоединился к точке зрения графа Витте о необходимости уступок.

ВОЛНЕНИЯ И БЕСПОРЯДКИ НЕ УНИМАЮТСЯ…

Волнения и беспорядки в России не утихли и после издания Манифеста 17 октября. С одной стороны, текст его, как уже отмечалось, не отличался необходимой определенностью, с другой — оставались неотмененными старые законы. И лишь за несколько дней до открытия Государственной думы первого созыва были опубликованы новые основные законы. Эти обстоятельства создавали почву для смущения и наталкивали на сомнения.

— Теперь нужны не обещания и не векселя, необходима твердая валюта, — сказал один из представителей печати на приеме у Витте.

Вместе с тем на местах осталась старая администрация, на голову которой изданный 17 октября манифест свалился без всякого предуведомления. Эта власть должна была руководствоваться старыми законами, но применять их в духе нового манифеста. Боясь споткнуться на этом скользком пути, она окончательно растерялась и проявляла то слишком явное стремление повернуть колесо жизни на прежнюю колею, то, наоборот, полное бездействие, иногда же и преступное попустительство.

В этой сфере неопределенности твердую почву под ногами продолжали чувствовать только революционные элементы. В акте 17 октября они усмотрели лишь признак слабости правительства и потому решили продолжать начатое дело по доведению страны до революции. В большой степени атмосферу сгустила та волна еврейских погромов, которая в этот период времени прошла по многим городам западной полосы России и которую стали приписывать бездействию, а кое-где и покровительству властей.

Не дождавшись появления указа об амнистии, опубликованного с опозданием в несколько дней, народные толпы во многих городах стали разбивать тюрьмы и самовольно выпускать заключенных, не только политических, но и уголовных.

Не менее нетерпеливой оказалась и печать. Не удовлетворившись заявлением Витте, что