Ну еще бы Насте не знать! Бегорский уволил незадачливоговоришку на следующий же день после того, как его отпустили из милиции. Правда,жестокость Бегорскому свойственна не была, и он дал Полосухину две недели напоиски новой работы и нового жилья. В течение этих двух недель ВалерийВасильевич имел право жить в усадьбе, хотя от работы его сразу же отстранили.

— Я что-то слышала об этом, — вполне нейтральноответила Настя. — А вас это беспокоит?

Можно было позволить себе попридуриваться, ведь ЕленаСтаниславовна ни словом не обмолвилась Насте о своих чувствах к Полосухину.

— Разумеется, беспокоит, — сердито ответилаМуравьева. — Ну как же так? Такой чудесный человек, прекрасный работник,душа компании, руководитель общества любителей вышивания — и вдруг взять иуволить его ни с того ни с сего! Это просто бесчеловечно! Это возмутительно! Ив конце концов, это прямое нарушение трудового законодательства. Увольнятьможно только по статье или по сокращению штатов, а никакого сокращения штатовне было, я точно знаю. И никакой статьи Валерию Васильевичу предъявить нельзя,он безупречно трудится и трудовую дисциплину не нарушает.

— Насколько я знаю, он написал заявление пособственному желанию, — сказала Настя.

Муравьева опешила и как-то сникла.

— Но этого не может быть, — растерянно проговорилаона. — Зачем Валерию Васильевичу увольняться по собственному желанию? Чтоего здесь не устраивает?

— Так вы бы у него и спросили, — усмехнуласьНастя.

Но Елена Станиславовна никак не могла поверить в то, чтоПолосухин по собственному желанию решил оставить работу, главным козыремкоторой была возможность ежедневно видеться с ней, с уникальной и ни на кого непохожей потомственной дворянкой Муравьевой, в жилах которой течет французскаякровь. Она принялась горячо уверять Настю, что вся история с увольнениемПолосухина есть результат интриг и злого умысла и что она непременно во всемразберется и до правды докопается, и Валерий Васильевич будет восстановлен вдолжности, и ему будут принесены соответствующие извинения и выплаченакомпенсация за вынужденный прогул. Надо только улучить время, чтобы поговоритьс Бегорским и рассказать ему, какой на самом деле чудесный и во всех отношенияхдостойный человек Валерий Васильевич Полосухин.

— Как вы считаете, когда мне лучше зайти к нему? —Муравьева тревожными глазами всматривалась в Настино лицо. — Вы к немучастенько заходите и в кафе сидите вместе, я видела, у вас с ним неформальныеотношения, и с Тамарой Николаевной вы дружите, вы в одном флигеле живете,наверное, общаетесь каждый вечер, время коротаете. Может быть, вы бы поговорилис ней, а она бы поговорила с Бегорским? Или вы можете обратиться прямо к АндреюСергеевичу? Я вас уверяю, вы бы сделали благое дело. Валерия Васильевичаогульно обвинили в чем-то, а он не смог оправдаться или не счел нужным, ончеловек гордый, с чувством собственного достоинства…

Муравьева все верещала и верещала, а Настя переминалась сноги на ногу, думая о том, как бы поскорее вырваться из цепких лапок этойпсевдодворянки и отправиться уже наконец к Подружке. Сегодня такое яркоесолнце, и так хочется погулять по белому снегу и морозному хрусткому воздуху!

— Пообещайте мне, что вы поговорите с АндреемСергеевичем!

А Муравьева тем временем, оказывается, успела перейти отпросьб к требованиям. Быстро это у нее получилось, стоило Насте отвлечьсямысленно на минутку — и нате вам, пожалуйста.

— Вы заблуждаетесь, Елена Станиславовна, у меня сБегорским отношения сугубо официальные, и я не могу обращаться к нему спросьбами, выходящими за рамки моей работы, — строго сказала она. —Вы попробуйте сами с ним поговорить. Хотя сегодня он не в духе, это точно.

Подружка встретила Настю энергичными движениями хвоста,словно пыталась сказать: «Наконец-то до тебя дошло, что гулять со мной можно нетолько утром, когда солнце еще не встало, или вечером, когда оно ужезакатилось, но и белым днем, когда солнце сияет и заливает все вокруг яркойрадостью. Ты не безнадежна, тебя тоже можно воспитать, если постараться!»

Они медленно шагали по аллее от главного дома до реки, ивдруг Настя увидела птичку. Птичка сидела на рябине и клевала побитые морозомягодки. Подхвостье и надхвостье были ослепительно-белыми, головка, крылья ихвост — черными, а грудка — киноварно-красной. «Господи, это же, кажется,снегирь!» — ошеломленно подумала Настя. Она не была уверена до конца, потомучто никогда в жизни не видела живого снегиря, только на картинках, да и то вдетстве. «Боже мой, я дожила почти до пятидесяти лет и никогда не видела живогоснегиря. Что ж за жизнь-то у меня была такая расчудесная?»

И вдруг, словно впервые в жизни, у нее открылись глаза, иона увидела, как переливается под солнечными лучами снег, как будто усыпанныймиллионами мелких бриллиантов. В Москве такого не увидишь, там снег посыпаютреагентами, и вообще зимы в столице какие-то серые и депрессивные. И деревья, иветки в снежных шапках она увидела, и легкие прозрачные облачка всветло-голубом небе…

— Пошли, — она потянула Подружку заповодок, — да не упирайся ты, не в клетку. Пойдем за фотоаппаратом. На,доедай быстрее.

Она сунула собаке последний кусок осетинского пирога изаторопилась к флигелю. Подружка решила, что ее привели в гости, и, едвапереступив порог Настиного номера, основательно отряхнулась, пронырнула вгостиную и плюхнулась на ковер.

— Эй, подруга, не разлеживайся, — Настя сунулафотоаппарат в карман куртки и встала у двери, — прогулка еще незакончилась. Давай, давай, поднимайся.

Собака смотрела на нее ласковыми и непонимающими глазами.Пришлось с усилием потянуть за поводок, чтобы объяснить. Это помогло. Подружка,правда, нехотя, но поднялась.

Настя фотографировала все подряд, ее внезапно обуялакакая-то непонятная жадность, ей непременно хотелось запечатлеть все, что онавидит: усадьбу с ее постройками, сугробы, деревья, большую старую собаку наослепительном снегу. Снегирь все еще сидел на рябине, и его Настя тожесфотографировала. Она щелкала аппаратом и думала о том, что за работой истремлением выжить пропустила мимо себя огромный пласт жизни, причем пласт оченьпозитивный. Да, она много чего повидала за годы службы, но в основном это былинизменные чувства и темные побуждения — зависть, месть, корысть, злоба,изуродованные трупы, смерть, ненависть… Но ведь жизнь состоит не только изэтого. В ней есть и природа, и красивая одежда, вплоть до термобелья, котороеНастя открыла для себя только на пороге пятидесятилетия, и любовь к бездомнымживотным, и чудо фотографии, и много всего другого, чего она не знала и невидела. Хорошо, что ей всего пятьдесят и впереди еще есть достаточно времени,чтобы все наверстать.

Она заметила, что Подружка внимательно слушает ее, повернувголову, и сообразила, что говорит вслух. «Тоже еще, нашла себеприятельницу, — сердито одернула себя Настя и тут же улыбнулась. — Новедь это тоже новый опыт: разговаривать с собакой. Нет, вру, опыт не оченьновый, я и раньше с собаками разговаривала. Просто не обращала на это внимания,словно так и должно быть. А ведь это так здорово, когда есть собака, с которойможно поговорить и которая готова тебя слушать. Этому можно и нужно радоваться,а не принимать как само собой разумеющееся».