произвел на Гёте столь сильное впечатление, что он на протяжении более десяти лет выплачивал ему из собственного кармана 200 талеров в год (что поначалу как-никак равнялось шестой части его жалования) и давал ему небольшие административные поручения в Ильменау и Йене, которые те выполнял хоть и медленно, но добросовестно. Однако поднять дух этого обиженного на весь свет, лишенного всякой надежды человека было невозможно. Письма Гёте к нему – яркое свидетельство того, с каким терпением и пониманием Гёте относился к своим подопечным. Так, например, обращая его внимание на вакантную должность в Йене, Гёте пишет: «Впрочем, прислушивайтесь к своему сердцу, и если мои доводы его не трогают и не обещают со всей убедительностью покоя и утешения в Йене, оставайтесь в Вашей нынешней тиши»[635]. Он обещает ему всяческую поддержку даже в том случае, если Крафт проигнорирует его предложение. Гёте старательно избегает любых намеков и рекомендаций, способных его унизить. Крафт не должен чувствовать свою зависимость, и поэтому Гёте всякий раз пространно благодарит его за оказанные услуги, например, за заботу о его воспитаннике Петере Имбаумгартене в Ильменау. Гёте предлагает Крафту записать историю своей жизни: «Вам это поможет отвлечься, а мне доставит удовольствие»[636]. В другой раз он пишет: «Если бы я только мог шаг за шагом развеять Вашу тоску и постоянно поддерживать в Вас бодрость духа»[637]. Когда Крафта охватывает уныние и он жалуется Гёте на свою никчемность, тот успокаивает его: «Мое уважение к Вам ничуть не уменьшилось, я не думаю о Вас плохо, <…> а Ваш образ мыслей не предстал передо мной в дурном свете»[638].

В то время, когда Гёте демонстрирует отзывчивость и великодушие по отношению к швейцарскому пареньку с трубкой и плохой дикцией и к печальному Крафту, в одном из писем к Шарлотте фон Штейн он формулирует несколько жизненных принципов, обещая придерживаться их до конца своих дней: «Нужно делать все от тебя зависящее, чтобы спасти отдельного человека от гибели. Но и этого будет мало, ибо от бедственного положения до благополучия еще множество ступеней. То добро, которое можно сделать в этом мире, – это минимум»[639].

В жизни нет добра, кроме того, что мы делаем сами, причем в каждом конкретном случае. Призывы к улучшению человечества, характерные для «Бури и натиска» и воплощенные в осаждавших его друзьях юности, уже не находят отклика в душе Гёте. Когда Гёте, в чьи обязанности с 1779 года входит организация дорожного строительства, осушение болот, культивация почвы, пожарное дело, восстановление рудников в Ильменау, улучшение условий труда горнорабочих и организация защиты от наводнений, пытается сократить расходы двора, чтобы облегчить тяжесть налогового бремени и охладить охотничий пыл герцога, чтобы оградить крестьян от неизбежного ущерба, когда он сокращает армию и настаивает на гуманном отношении к солдатам, он, безусловно, выходит за рамки помощи конкретным людям и стремится улучшить ситуацию в целом, но тоже в пределах своей компетенции. Нужно делать все, что от тебя зависит, работать на своем месте, не украшая дела высокопарной риторикой, – таков его принцип. При этом он не тешит себя иллюзиями, зная, как мало может сделать он сам. Но и это лучше, чем ничего.

Стало быть, ему не чужды ни отзывчивость, ни сострадание. И если он резко обошелся с Клингером и Ленцем, то лишь потому, что теперь, встав на путь прагматизма, он испытывает отвращение ко всему, что напоминает ему о напыщенных фразах и эксцентричном поведении литераторов, к которым еще недавно принадлежал он сам. Несколько лет спустя, когда до Веймара докатится эхо французской революции, политиканствующих литераторов он будет пренебрежительно и раздраженно называть «разволновавшимися». Политический прагматизм Гёте направлен против мудрствующего политического дилетантизма. Он презирает дилетантизм не только в искусстве. В любительских увлечениях нет ничего плохого до тех пор, пока они не переходят определенные границы. Искусства это касается в той же мере, что и политики. В политических вопросах ориентиром тоже должны служить серьезность и обстоятельность профессионального ремесла. В дневнике Гёте пишет: «У каждого дела, каким занимается человек, есть, я бы сказал, свой запах. В буквальном смысле: конюх пахнет лошадьми, в книжной лавке стоит затхлый запах пыли, а от охотника разит псиной. Так же и в более тонких сферах. <…> Настоящий мастер не предается мечтам <…>. Когда ему надо действовать, он сразу берется за то, что в данный момент необходимо»[640]. Это умение правильно взяться за дело и в политике означает, что «любое бахвальство [должно] испариться»[641].

Друзья и знакомые не могли не заметить изменений в поведении и характере Гёте. Он стал более резким, молчаливым, даже замкнутым, что было особенно заметно в первые минуты разговора. Однако стоило ему увлечься, как скованность проходила, и он раскрывался, как прежде. В такие моменты он снова говорил с жаром и воодушевлением, внимательно слушал собеседника и, казалось, забывал обо всем, но при этом продолжал себя контролировать. Он безупречно владел собой и сам решал, когда он хочет быть откровенным и общительным. «Я обустраиваюсь в этом мире, ни на йоту ни уступая той своей сущности, что поддерживает меня внутренне и делает меня счастливым»[642]. Отныне он более четко разделяет внутреннее и внешнее, полагаясь на собственное чутье в том, что касается его неотъемлемой внутренней «сущности». Некоторых это ужасно раздражало. Новый Гёте разочаровывал их. Так, например, Виланд, который в первые месяцы в Гёте души не чаял, впоследствии жаловался Мерку: «Теперь же у меня такое чувство <…>, будто его гений безвозвратно покинул его; его воображение словно потухло; вместо всеоживляющего тепла, что исходило от него прежде, он окутан политической стужей»[643]. Поначалу Мерк не хочет верить этим обвинениям, по его мнению, Гёте «ничуть <…> не утратил свою прежнюю поэтическую индивидуальность, в нем лишь усилилась жажда познания людей и мира, а отсюда – мудрость и ум, как у мужчины»[644]. Однако год спустя и Мерк был сбит с толку поведением Гёте, который встретил его «так сухо и холодно», «как будто к нему пришел не старый друг, а подчиненный чиновник или проситель»[645].

Эти слова были написаны Мерком летом 1779 года. Гёте совсем по-другому воспринял эту встречу, записав у себя в дневнике: «Благотворное воздействие Мерка на меня, его присутствие ничего не сместило во мне, но лишь сняло с меня несколько тонких оболочек, укрепив в том, что издавна было хорошего <…>, показало мне мои действия в отражении чудесного зеркала, ибо он –