за мною к высшей и более чистой культуре, упорно стояли на своем, при этом ничего хорошего не достигая, мне же они мешали продвигаться вперед»[676]. Стало быть, в Вернигероде Гёте отправился в том числе и для того, чтобы лицом к лицу встретиться с Плессингом и наконец сбросить с себя эту тяготившую его историю. Плессинг, лишь после отъезда Гёте осознавший, с кем он все это время говорил, упорно поддерживал эту связь, однажды даже посетил Гёте в Веймаре и исправно писал ему письма. Иногда Гёте удостаивал его ответом, всячески стараясь не выставлять напоказ благоустроенность собственного существования: «В одном могу я Вас уверить: посреди своего счастья я продолжаю жить в постоянном воздержании»[677].

Плессинг в конце концов достиг кое-каких профессиональных успехов, стал профессором в Дуйсбурге, написал несколько книг и бесчисленное множество писем знаменитым людям своего времени и приобрел славу чудака, бродившего по городу в заношенной до дыр одежде и время от времени, иногда на несколько недель, сбегавшего в лесную чащу. Эти строки из «Зимнего путешествия на Гарц» посвящены ему:

У него за спиной,

Подымаются травы,

Глушь поглощает его[678].

А вот и третий мотив этого странного путешествия[679]:

И алтарь благодарного сердца

Озарен снеговою шапкой

Вершины, внушающей страх,

Которую сонмищем духов

Увенчали народы[680].

«Алтарь благодарного сердца» – это гора Броккен. К этому восхождению Гёте подтолкнули не альпинистские амбиции, хотя для того времени покорение горной вершины в зимнее время было незаурядным достижением. По возвращении Гёте писал Шарлотте фон Штейн: «Хочу открыть Вам (но никому ни слова), что на Гарц я отправился с тем, чтобы покорить вершину Броккена»[681]. Зачем? Успех или провал этой затеи должны были послужить «подтверждающим знаком»[682].

Если ему удастся покорить Броккен, это будет знаком судьбы, знамением божьим. Но в чем не уверен Гёте? Трудно сказать. После восхождения он пишет в дневнике: «Что есть человек, что Ты помнишь его»[683]. Только это мы и знаем наверняка: этот знак послужит подтверждением тому, что боги – или судьба – по-прежнему к нему благосклонны. Или, как, вероятно, справедливо полагает Альбрехт Шёне, доказательством того, что решение остаться в Веймаре было верным.

Несколько недель перед путешествием в Гарц Гёте провел в Вартбурге, в полном уединении, в то время как в долине, в Эйзенахе, герцог со своими приятелями-придворными предавался шумным охотничьим забавам. Гёте опять мучается сомнениями, он чувствует, насколько чуждо ему это общество. В дневнике появляется странная запись: «и все же я обречен на отчуждение там, где надеялся на близость»[684]. С этими людьми у него теперь мало общего. Однако к герцогу он по-прежнему испытывает глубокую привязанность. Только это его и удерживает. Герцог «становится мне все ближе и ближе, дождь и порывистый ветер гонят овец друг к другу»[685]. И после этого, с подчеркиванием и двумя восклицательными знаками: «Править!!» Вокруг Вартбурга тоже бушует непогода, и Гёте снова охватывает настроение «Странника в бурю», это упорное сопротивление ветру и ненастью, эта непоколебимая вера в силы того, кто «храним всемощным гением»[686]. Отныне он, вопреки всем трудностям и препятствиям, будет править вместе с герцогом. Но разве это достаточно серьезное испытание – «править» столь крошечным государством? Быть может, на карту поставлено нечто большее? Не идет ли здесь речь о более важном решении?

Как бы то ни было, но решение остаться в Веймаре имело огромные последствия для всей жизни Гёте. Вся его дальнейшая жизнь, вся его деятельность были неразрывно связаны с герцогом. Веймар навсегда станет его миром, в который он вовлечет и прочие миры. После восхождения на Броккен он с гордостью напишет: «Со мною Господь поступает так же, как с древними святыми»[687].

Что касается самого подъема на гору, то в одном из писем к Шарлотте фон Штейн Гёте дает красочное, даже немного торжественное описание этого события. Рано утром он пришел к торфяному домику у подножия Броккена, где застал лесника за «утренним возлиянием». Тот уверил его, что при таком снеге и тумане о восхождении на гору нечего и думать. Он, во всяком случае, ни за что не осмелится лезть на Броккен, а уже он-то знает, о чем говорит. Они выглянули в окно: туман застилал горные вершины. «Я молчал и про себя молил богов переменить настрой этого человека и погоду, а сам не говорил ни слова. И вдруг он сказал: вот теперь Вы можете видеть Броккен. Я подошел к окну, и гору можно было рассмотреть так же ясно, как отражение своего лица в зеркале. Сердце мое возликовало, и я воскликнул: как же мне не взобраться на нее? Может, у Вас есть слуга или кто еще? Но он сказал: я пойду с Вами. И я вырезал знак на оконной раме на память о нахлынувших слезах радости. И если бы я писал не Вам, то грех было бы рассказывать об этом. Я не верил в это до самого последнего уступа. Туман остался внизу, а наверху царила божественная ясность»[688].

Этой ясной видимости на вершине горы посвящены последние строки «Зимнего путешествия на Гарц»:

С непостижной душой,

Открытою тайной,

Из-за туч он взирает

На изумленный мир,

На избыток его богатств,

Которые он орошает

Из артерий собратьев своих[689].

Здесь слышен мотив, великолепно раскрытый Гёте в «Песне о Магомете»: как горный ключ бежит по скалам, превращаясь в стремительный поток, как он орошает землю и дарует влагу всему, что на ней растет, как он принимает в себя другие реки и ручьи и наконец изливается в море. Аллегория животворящего духа, «гения». Эта тема тоже слышна в гётевском восприятии покорения Броккена – он окрылен, он чувствует в себе новые силы – не только для «правления», но и для поэзии.

И еще один момент: спускаясь с горной вершины, Гёте становится свидетелем незабываемой игры красок. В пещерах и шахтах Гарца Гёте уже открыл в себе геолога и минеролога, теперь же свет и тени пробуждают в нем интерес к необычным особенностям цвета. В своем «Учении о цвете» 1810 года он вспоминает об этом как о событии, положившем начало его научным изысканиям в этой области: «Во время зимнего путешествия по Гарцу я