от 23 октября исчезли имена Терапиано, Смоленского и Вейдле с женой, а из записи от 30 октября – Мандельштама, Смоленского, Кнута и Бахраха, тоже приглашенных в эти дни к Ходасевичу. Таким образом, неизбежно выходило, что Берберова была единственной свидетельницей разговоров Набокова и Ходасевича или, как сказано об этом в «Курсиве», «тех прозрачных, огненных, волшебных бесед, которые после многих мутаций перешли на страницы “Дара”, в воображаемые речи Годунова-Чердынцева и Кончеева» [Там же: 369]. Но в известном смысле Берберова и была единственной свидетельницей этих бесед: ведь никто, кроме нее одной, о них не написал.

Аналогичные умолчания, но только выполняющие еще более деликатную функцию, можно обнаружить и в записях от 1 и 22 ноября: из первой исчезает имя Юрия Фельзена, а из второй – имена Фондаминских, тоже бывших в тот раз в «Медведе». Берберовой, очевидно, было важно подчеркнуть, что эти встречи с Набоковым проходили в основном наедине. Впрочем, о Фельзене она впоследствии упомянула, но о Фондаминских упоминать не стала, хотя специально вернулась к эпизоду в «Медведе»:

Другой раз Набоков пригласил меня завтракать в русский ресторан, и мы ели блины и радовались жизни и друг другу, точнее: я радовалась ему, это я знаю, а он, может быть, радовался мне, хотя зачем было приглашать меня в «Медведь», если он мне не радовался? [Там же: 379].

Когда в 1969 году выйдет роман Набокова «Ада, или Радости страсти» («Ada or Ardor: A Family Chronicle»), Берберова добавит после «Медведя» короткую сноску, в которой сообщит, что этот ресторан «перейдет» впоследствии в «Аду», «превратившись в ночное кабаре» [Там же]. Сам Набоков это утверждение опровергнет, но Берберова сноску убирать не станет, хотя могла ее с легкостью вычеркнуть, готовя русское издание «Курсива».

Похоже, что именно этой сноске она отводила особо важную роль, а почему – догадаться нетрудно: эротические коннотации «Ады» позволяли Берберовой ненавязчиво намекнуть на наличие такой составляющей и в отношениях с Набоковым. Наличие этой составляющей, похоже, подтверждают и набоковские вещи, только не «Ада», а «Весна в Фиальте» (1936) и «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1939), в героинях которых узнается Берберова.

Через два дня после «завтрака» в «Медведе» (на самом деле, как свидетельствует оригинал дневника, это был не завтрак, а ужин) они увидятся снова – у Фондаминских, у которых Набоков остановился. Это было практически накануне его отъезда из Парижа, так что вечер был явно задуман как прощальный. Берберова упоминает, что Набоков что-то читал (что именно, она не уточняет), но после чтения, как она сообщает читателю, они «долго сидели у него в комнате и он рассказывал, как он пишет (долго обдумывает, медленно накапливает и потом – сразу, работая целыми днями, выбрасывает из себя, чтобы потом опять медленно править и обдумывать)» [Там же: 379–380].

Правда, рассказ Набокова о том, «как он пишет» (если Берберова его точно запомнила и передала), не содержал никаких сокровенных признаний: примерно в тех же выражениях он поведал о своей писательской технике «всему Парижу» в опубликованном тремя неделями ранее интервью Андрею Седых[692]. Забыть об этом интервью Берберова не могла, но могла не придать ему большого значения, предпочитая интерпретировать их тогдашний разговор как еще одно свидетельство «особости» отношений, на продолжение которых она явно рассчитывала. То ли от самой Берберовой, то ли от общих знакомых об этом узнала Галина Кузнецова, приехав из Грасса в Париж, а потому написала оставшимся в Грассе домочадцам: «Берберова уже страшная приятельница Сирина, хотя познакомились только здесь»[693].

* * *

Сразу после отъезда Набокова из Парижа Берберова посылает ему свой новый роман «Повелительница», только что вышедший в берлинском издательстве «Парабола», и получает очень быстрый и очень любезный ответ. Набоков выражает благодарность за книгу, сообщая, что «с наслаждением к ней приступил», и передает просьбу Струве тоже прислать ему «Повелительницу», чтобы ее отрецензировать в «The Slavonic Review»[694]. А кроме того, Набоков добавляет, что ему «ужасно приятно вспоминать Париж и всех милых людей, которых [он] там встретил», заканчивая новой в их эпистолярном обиходе фразой: «Целую Вашу ручку»[695].

Этой нежной (при всей ее формальности) фразой Набоков будет и впредь заканчивать свои письма к Берберовой, хотя вскоре в их переписке наступит длительный перерыв, причем наступит по набоковской вине. Как это прямо следует из обиженного письма Берберовой, возобновившей переписку через два с половиной года, Набоков не ответил на ее очередное и, видимо, важное послание.

Конечно, можно назвать целый ряд обстоятельств, не располагавших Набокова к писанию писем в течение этих двух с половиной лет: межреберную невралгию, терзавшую его всю зиму 1933 года; работу над «Даром» и – параллельно – над несколькими другими вещами; упорные, но не особенно плодотворные попытки пробиться на французский и англо-американский рынок; ситуацию в Германии, заставлявшую вплотную задуматься о переезде в другую страну; наконец, рождение сына…[696] Однако известно, что эти обстоятельства не мешали Набокову находить время и силы писать пространные письма другим своим знакомым, в том числе Ходасевичу[697].

Но Берберовой почему-то Набоков писать перестал, что, на первый взгляд, мало вяжется с тем вниманием, которое он проявлял к ней в Париже. Да и написанное после Парижа письмо было крайне галантным, но в этом, похоже, как раз и было дело. Набоковская галантность могла спровоцировать Берберову на слишком пылкий ответ, а эта пылкость – не на шутку его испугать[698]. То, что Берберова была склонна в иных ситуациях проявлять существенный напор и очень мало считаться с «условностями», не вызывает сомнений. Об этом свидетельствует история ее отношений с Ходасевичем, какой она предстает в описании очевидцев (например, в «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш), а также в черновом варианте «Курсива»[699]. Нельзя исключить, что нечто подобное имело место и в случае Набокова, и он счел за лучшее ретироваться.

Но чем бы ни объяснялось набоковское молчание, Берберова не могла не чувствовать себя уязвленной. И все же в феврале 1935 года она решает восстановить отношения. Правда, она знала от общих знакомых, что Набокову живется очень трудно, тогда как ее собственные обстоятельства сложились к тому времени самым завидным образом. Берберова встретила Н. В. Макеева, который стал ее вторым мужем и с которым, как сказано в «Курсиве», она была очень счастлива. В этом фактически уже свершившемся браке (де-юре он будет оформлен несколько позднее) у Берберовой появилась и материальная стабильность – впервые за все эмигрантские годы. Да и в творческом плане она находилась на явном подъеме, недавно закончив одну из лучших своих книг – биографию Чайковского, обещавшую серьезный успех. Так полагали и многие знакомые Берберовой, в том числе профессорствующий в Гарварде М. М. Карпович. Он не только крайне лестно отозвался о напечатанных в «Последних новостях» главах «Чайковского», но и свел Берберову с литературным агентом в Нью-Йорке[700]. Агент взялся предложить ее книгу американским издателям, а попутно спросил ее о других достойных русских авторах, и она назвала Набокова.

Этот разговор дал Берберовой непосредственный повод для возобновления переписки с Набоковым, хотя до того, как перейти к сути дела, она позволяет себе высказать обиду. «Простите краткость и сухость этого письма, – пишет Берберова в первых же строчках, – после такого большого перерыва и обоюдного молчания, может быть, следовало бы более пространно ознакомить Вас с моей жизнью и Вас спросить о Вашей, но я очень не люблю делать первое, и не верю, что Вы мне найдете времени ответить “вообще”…»[701]

Правда,