— Готов!

И тут сразу пятеро команчей выскочили из своих укрытий, бешено перебирая ногами, понеслись вперёд. Чуга выстрелил, ранил одного, но развить успех не смог — индейцы пропали, словно ухнули разом в колодец.

Потом грохнул «спенсер» — это индейцы опробовали новую тактику — начали стрелять по скале. Пули отскакивали, высекая жалящие осколки камня, плющась в раскалённые кусочки металла, похожие на паучков. Один такой «паучок» чиркнул по рубахе помору, разрывая и ткань, и кожу.

— А, ч-чёрт!

— Помочь?

— Да я сам…

Тут показался конный команч. Вскинув винтовку на скаку, не сбавляя бешеной скорости, он сделал пять выстрелов подряд. Чуга выстрелил с небольшим упреждением, и всадник свалился с лошади.

— Готов, — довольно сказал Фёдор и обернулся к Уве-Йоргену.

Тот был бледен. Вздрагивавшей рукой он нащупывал кровавую рану на груди.

— Фсё, репята, — прохрипел немец, — капут…

— Надо перевязать потуже! — Фёдор сделал движение к У-Йоту, загребая ногами гравий, но тот поднял руку в слабом останавливающем жесте.

— Перестань, — сказал он и закашлялся. С губ потекла кровь. — На таких, как я, таже в госпиталях рукою махнут. Насмотрелся на войне, снаешь… Уходите к реке! Когта мы потъезжали, я видел — к берегу прибило несколько стволов теревьев. Фот отсюда можно уползти, прямо по промоине, и к самой воде, а я фас прикрою…

Неожиданно команчи подняли палку с белой тряпкой и помахали ею. Один из индейцев медленно поднялся во весь рост.

— Не стрелять! — приказал Коломин. — Индейцы предлагают переговоры.

— Опманут, — сказал фон Бадер, с трудом дыша.

— Я попробую поговорить с ними на их родном наречии. Вдруг да проймёт?

Савва выпрямился, и в то же мгновение грохнул залп. Две пули поразили Кузьмича — в руку и в ногу. Фёдор выпалил в ответ. Мимо…

— Я же фам коворил… — флегматично заметил У-Йот.

Чертыхаясь, Коломин кое-как перевязал рану на бедре, сочившуюся кровью.

— Это я во всём виноват, — простонал он. — Правильно ты казал, штоб только ночью! Нет же, попёрся днём…

— Уходите, — сказал с беспокойством немец, — сейчас же! Команчи битый час будут выжидать, вы успеете смыться! Иначе пудет поздно — сдохнем фее!

— Пошли? — спросил Чуга Савву.

— Поползли, — прокряхтел тот.

Вжимаясь в промоину, Фёдор двинулся первым, подтаскивая Коломина, пачкавшего пыль кровью.

Фон Бадер выстрелил. В ответ прозвучал нестройный залп — обе стороны берегли патроны.

Сползая по каменной осыпи, Чуга спустился к самому берегу, где в маленькой заводи крутился всякий мусор, приносимый течением. Выброшенный на камни одним концом, покачивался обкорнанный ствол тополя.

— Цепляйтесь! — шепнул Фёдор. — Залезайте в воду и цепляйтесь. Я столкну!

Савва положил руки на ствол, подгребая здоровой ногой. Чуга обхватил более толстый конец и оттолкнулся ногами от берега. Дерево зашуршало, заскрипело галькой, съехало в реку.

Высовываясь из воды так, лишь бы в нос не попало, Фёдор поплыл, скрытый белым стволом и обрывками уцелевшей коры.

Внезапно стрельба на берегу резко усилилась, участилась до неистовства. Раздался победный крик…

— Успели… — булькнул Коломин и закашлялся.

— А У-Йот?

— Скоро услышим…

Бревно успело далеко отплыть, но дикий, с подвываниями, крик боли и неимоверного страдания успел долететь до них — Уве-Йорген фон Бадер принимал свою мучительную смерть. Через минуту вопль оборвался — жизнь покинула невольника, так и не вкусившего плодов свободы…

На перекате бревно завязло в камнях. Так ему тут и лежать, дожидаясь весеннего паводка, а Чуга на карачках, опираясь на винтовку, как на посох, выбрался на берег, придерживая Савву.

— Помчимся… — проскрипел тот, кривя рот в улыбке.

— Помчимся! — отрезал Фёдор. — Сами же говорили: Форт-Самнер уже близко!

— Это если верхом… Со мной ты будешь ковылять до второго пришествия…

— Держитесь давайте!

Так они и поплелись к Форту, и была эта дорога самой длинной в жизни Фёдора Чуги, и самой тяжкой.

Коломин то и дело терял сознание, слабея от потери крови, и обвисал всею своей немалой массой. Помор кряхтел, но тащил. После Савва приходил в себя, опирался кое-как здоровой ногой, и помору делалось легче, но скорость оставалась черепашьей. С тоскою думал Чуга, что никогда ему не добраться ни до какого форта и Наталью не обрадовать, отца живого приведя…

Миновав злополучную скалу, ставшую для Уве-Йоргена Голгофой, друзья продвинулись вперёд ещё на пару вёрст.

Фёдор не загадывал, докуда сможет дойти, просто давал себе зарок — прошкандыбать ещё сто шагов. И ещё сто… И ещё. Ну и самые последние сто. Пятьдесят. Десять…

Повалившись на песок совершенно без сил, Чуга долго отпыхивался.

— Что ты её таскаешь? — послышался слабый голос Коломина.

— Кого?

— Винтовку… Брось, тяжёлая же…

— Ага, щас…

— Всё равно же патронов нет…

— Один ещё должен быть. И оба револьвера заряжены… Ладно, кончайте валяться. Подъём!

Чуга встал и поднял упиравшегося Савву.

— Давайте-давайте…

— Оставь ты меня в покое…

— На кладбище отдохнёте, а пока живы — ноги переставляйте…

Под вечер объявилась новая напасть — волки. Не шугливые койоты, а матёрые серые зверюги. Они так и кружили неподалёку, щёлкая зубами и принюхиваясь.

Проверять, остались ли патроны в обойме «винчестера», Фёдор не стал — звук выстрела отпугнёт четвероногих, но может привлечь двуногих, куда более страшных хищников. Повесив винтовку на плечо, Чуга вооружился «боуи» — клинком чуть ли не в фут длиной[175] — и хорошо наточенным.

Полоснув по ребрам особенно наглому волчаре, он малость припугнул стаю. Волки ушли, очень разочарованные, а люди остались. Костёр разжечь было нечем, да и не из чего, а когда всю ночь колотишься в мокрой одежде, спится плоховато. Поэтому помор обрадовался восходу солнца. По крайней мере светило обещало тепло.

Сколько они прошли до полудня, Чуга не считал, просто не до того было. Солнце высушило одежду, тело согрелось, но даже чистая вода Пекоса не могла заменить самого скромного завтрака.

…На третий день, когда Фёдор стоял на коленях у распростёртого на песке Коломина, он увидел мираж — к нему приближался чёрный конь. Да какой это мираж… Это взаправду!