Слова были казенными, но по интонациям легко было услышать, что он растаял. Акцент Восточного Лондона за это время уменьшился, но не стал манерным, и тон Кирана, учитывая все привходящие, оказался неожиданно теплым.

– Удивлен, что ты меня помнишь.

– Да ну! Я с интересом следил за твоей карьерой. Даже читал некоторые твои книги.

Я с облегчением улыбнулся, почувствовав, что моя задача снова оказалась выполнима.

– Ладно, хватит взаимных любезностей, – сказал я, и теперь засмеялся Киран.

Когда он поинтересовался, что мне нужно, я пробормотал что-то невразумительное. Естественно, я не ожидал так скоро получить возможность обратиться к нужному мне человеку и не подготовил связного рассказа.

К моему облегчению, Киран прервал мое мямленье приглашением. Его обеды расписаны на несколько месяцев вперед, но, может быть, я найду время поужинать с ним?

– Или тебе трудно выбираться по вечерам?

– Нет, к сожалению. А тебе?

– То же самое.

Итак, мы договорились об ужине, который он предложил провести в «Савой гриле», потому что скоро они на пару лет закроются на модернизацию. Это если я не возражаю, конечно. Я не возражал. Как и Киран, я почувствовал, что знаменитый ресторан нашей с ним юности, который вот-вот исчезнет навсегда, – удачное место для воспоминаний о прошлом. Мы назначили дату.

Старый «Савой» – это непонятно чем потрясающая воображение смесь театра «Одеон» и «бель эпок» – был маяком всей моей жизни, начиная с детства и отрочества, когда престарелые тетушки, давно миновавшие возраст дебютанток, водили меня туда на чаепития. Позже были балы и коктейльные приемы в Речном зале, а между ними – свадьбы и дни рождения, с поздравлениями и улыбками, и всевозможные закрытые празднества, и так вплоть до сегодняшнего дня, когда я потратил уйму времени на все эти торжественные обеды и вечера вручения премий, с предсказуемым меню и натужной панибратской веселостью. Вскоре после нашего ужина с Кираном новый владелец закрыл двери ресторана и продал всю его обстановку с аукциона, и еще очень и очень долго ждать его обновления. И даже если владельцы понимают, какое особенное место занимал «Савой» в сердцах лондонцев на протяжении более чем века, с тех пор как у Ричарда Д’Ойли Карта[56] впервые появилась мечта. Даже если они и пытаются уважать историю отеля со всем возможным почтением, все равно излюбленное место Нелли Мелбы и Дианы Купер, Альфреда Хичкока и герцогини Аргайл, Мэрилин Монро и Пола Маккартни и всех остальных из этой блистательной когорты присоединится к дворцу Джона Гонта, некогда стоявшему на этом месте, и перейдет в исторические книги и нашу память.

Некоторое время я не бывал в «Савой гриле» и, войдя, обнаружил, что он уже существенно изменился по сравнению с модным местом встреч моей юности, а потом еще многих и взрослых лет. В начале шестидесятых я частенько наведывался сюда с пропащим кузеном моего отца, который почему-то мне симпатизировал. Он считал это место чем-то вроде частного клуба и регулярно приводил сюда очередной незадачливый объект своей страсти объедаться устрицами и выслушивать его лживые клятвы. Естественно, для невзрачного подростка с плохой кожей кузен представлял собой исключительно притягательный пример для подражания. Оставив в сорок лет армию, кузен Патрик решил жить стремительной жизнью, то есть получать удовольствие, не пуская корней и не взваливая на себя никаких обязательств. Он был, безусловно, очень красив и обаятелен, так что для него вести такую жизнь было более достижимо, чем для многих. Даже моя мать обожала его вопреки неодобрению отца, но в конце концов строгие отцовские замечания вроде «что посеешь, то и пожнешь» оказались справедливыми. Беспечные годы без дела довели нашего кузена до удара и ранней смерти, вновь доказав, словно это еще нужно доказывать, что жизнь, которая нам достается, есть результат нашего собственного выбора.

Но кузен Патрик вдохновлял меня, так как не признавал никаких законов и рамок, а мне, воспитанному крайне добропорядочным и довольно строгим отцом, все это казалось раем свободы. Помню, как однажды, когда мы были с ним в ресторане, Патрик, отчаявшись привлечь внимание официанта, развернулся, схватил подставку, куда помещают меню, салфетки, солонку, перечницу, и швырнул ее через весь зал. Подставка приземлилась с грохотом ядерного взрыва, от которого в шумном переполненном зале установилась такая тишина, что можно было услышать, как муха пролетит, но, вместо того чтобы схлопотать нагоняй или очутиться на улице, как я ожидал, мы получили ощутимый результат, состоявший в том, что обслуживание существенно улучшилось. Где-то здесь скрывалась какая-то извращенная мудрость, которую мой отец желал от меня скрыть.

Войдя, я подумал о Патрике. Вспомнилось, как он стоял в тех же самых дверях, с фирменной ленивой улыбочкой оглядывая зал в поисках интересных хорошеньких вариантов, сидящих за другими столиками. Одно из самых странных свойств старости – появление все увеличивающейся команды усопших, стоящих у вас за спиной и по очереди впрыгивающих к вам в мысли. Картина, магазин, улица, кем-то подаренные часы, украшение, доставшееся от покойной тетушки, стул от покойного дядюшки – и вдруг на мгновение эти люди оживают и беседуют с вами. Где-то в мире есть религия, считающая, что все мы умираем дважды: первый раз – обычным способом, а второй – когда умрет последний человек, который близко нас знал, и с земли исчезнет последняя память о нас. Полностью поддерживаю эту теорию. В тот день я с радостью подумал о покойном кузене, пусть даже это было лишь в связи с изменениями, произошедшими в ресторане с тех пор, как здесь бывал Патрик. Роспись на стенах исчезла, а с ней ушла бóльшая часть духа этого места. Появившиеся на ее месте стильные деревянные панели, светлые и полированные, создавали ощущение, что мы сидим в гигантском хьюмидоре[57]. Видимо, такие изменения входят в понятие «ребрендинг», этой шарлатанской панацеи XXI века. Войдя, я увидел, что Киран уже сидит за столиком. Я помахал ему издалека, а когда подошел, мы пожали друг другу руки.

Старение потрясает, если не видишь его изо дня в день. Тот Киран, которого я знал, был розовощеким повесой с накладными волосами и искусственным загаром и мало напоминал сидевшего напротив меня солидного делового человека в летах. И хотя его лицо к семидесяти годам сильно постарело, но стало еще и утонченнее по сравнению с тем, каким было в юности: меньше пятен, менее пухлое и несоизмеримо более уверенное. Пропали слишком красные щеки, пропали блестящие крашеные пряди, унеся с собой и природный цвет его волос, каков бы он ни был, но оставив ему благородную седину, как у модели в рекламе «Грециан 2000»[58]. Сами волосы уцелели – счастливчик! – а глаза оказались не маленькими и неожиданно добрыми для человека, который собрал такую добычу в жестоком мире торговли недвижимостью.