окинул всех своим хитрым и добродушным взглядом, словно спрашивая: не будут ли столь знатные люди против речи простого попа.

– Государь! Истинно так: один праведник важнее перед Богом, чем все рати египетские. А все же я нынче Писание читать не стану. Ты, твое царское величество, лучше меня его знаешь. Ведь у меня, старого, все уж из головы повылетало… А скажу я, хоть и непростым людям, но по-простому: на Бога надейся, а сам – не плошай. И еще говорят: поспешишь – людей насмешишь. Нельзя, государь, войны начинать, на одно чудо Божье надеясь. Сказано: не убий. Души христианские из неволи вызволять – дело богоугодное, тем более, что не чужое идешь отбирать, а своих отцов и дедов землю возвращать. За то и кровопролитие может проститься, коли отмолишь. Ну а случись так, что страну разоришь, кровь прольешь, а все же латины тебя разобьют, да еще и, не приведи Господь, новые православные земли и города захватят? Тогда и крови пролитой другая цена будет, и нечем станет ее оправдать: одно врагу усиление. Кто же нам мешает, государь, и правда, лет с пяток обождать? Тут бояре лучше моего знают про войско да про казну, я и с князем Никитой, и с Борисом Ивановичем согласен. Сейчас на литву идти – получается, что только ради черкас. Верными ли черкасы будут, предадут ли – это, опять, не моего ума дело. А только выйти может так, что и черкасам не поможем, и сами кровью обольемся зря. Обождать бы, государь!

– Черкасы, черкасы… – пробормотал под нос царь, который, казалось, так глубоко погрузился в свои раздумья, что почти и не слышал слов духовника, – А кто же у нас про черкас хорошо знает, как не Федор Михайлович? Вот пусть и скажет, что про черкасскую верность думает. Ему по старшинству бы после говорить, но уж, бояре, дозвольте?

Бояре, само собой, дозволили, хотя и без особой радости: привязанность царя к худородному Ртищеву, да и в целом ко всей собравшейся вокруг Алексея поповской клике, не на шутку злила царедворцев. Мало того, что во дворце запретили все увеселения, включая самые невинные, вроде шахмат, да запретили так, что знаменитые московские пиры превратились в подобие монастырских трапез. Мало было и того, что любившим щегольнуть дороговизной наряда вельможам приходилось носить что-то вроде подрясников. Вдобавок ко всему этому, и советовался царь в последнее время почти исключительно с окружавшими его ревнителями благочестия, да и тех все больше затмевала лишь пару лет вышедшая из-за горизонта яркая звезда патриарха Никона. Сквозь пелену этого поповского засилья доносился до государя лишь голос его старого дядьки Бориса Ивановича, а потому собравшиеся бояре были искренне рады получить снова возможность высказать свои мысли лично царю. Что же до Федора Михайловича Ртищева, то он, и правда, был большим знатоком малороссийских дел. В одном из подмосковных монастырей, он открыл школу, где приезжие из Киева и других украинских городов ученые монахи преподавали латынь, греческий и церковное пение. Был при монастыре, разумеется, и свой хор, также состоявший в основном из малороссийских певцов. Одним словом, под крылышком окольничего Ртищева собралось под Москвою целое черкасское гнездо, и почти ни один приезжавший из Киева в Москву человек его не миновал. Услышав слова царя, Федор Михайлович поднялся с самым смиренным видом, и, с видом еще более смиренным, поклонился иконам, царю и всему собранию. Морозова с Милославским прямо таки перекосило от вида такой святости, да и по строгому лицу князя Романова пробежала вновь усмешка. Начав говорить, Ртищев сильно волновался, и первое время было трудно понять, куда он клонит. Алексей Михайлович поначалу пытался подбодрить старого друга, благосклонно кивая ему в нужных местах, а иногда и пересказывая наиболее смутные его выражения своими словами, однако в конце концов и сам запутался до того, что прямо попросил Ртищева говорить яснее. Тот глубоко вздохнул, собрался с силами, и сказал:

– Государь! Что до простого народа, тем более духовенства, то они все давно в твое подданство хотят, в этом не сомневайся. Но ведь с ляхами не крестьяне и не посадские люди, а уж тем паче не попы воевать будут. Речь о казаках надо вести, а у них пойди пойми – что на уме? Помощь твоя Богдану, государь, ох как нужна сейчас, оттого в подданство и просится. Но подданными они всегда и для всех плохими были, государь. Старшина казацкая в польские паны рвется, а станут ли они твоему царскому величеству верными холопами – тут, государь, все мои киевляне головой качают да глаза отводят. Говорят, у старшины такой сказ: "кто, де, сильнее будет, тот пусть нами и владеет". Отвернется от нас военное счастье – и тех черкас поминай, как звали. Поэтому, думаю так, государь: поддерживать Богдана нужно, но воевать прямо сейчас с Республикой опасно. Отчего же не выждать? Говорят, не сегодня – завтра шведы на них пойдут, вот тут бы нам и ударить! Если же сейчас наступать, государь, то на Белую Русь и Литву, а не на Киев: магнаты литовские совсем не стойки, и королю плохие слуги. Вот оно, Республики слабое место, туда бы и бить, а черкасы…

– Да, да, Федор Михайлович, друг ты мой. Долго запрягал, да вон как поехал. Что же, Никита Иванович! Слыхали тебя уже сегодня, да вот соскучились – ждем, пока опять чего скажешь, ты уж нас уважь – обратился царь к Одоевскому.

– Государь! – с видом человека, принявшего после долгих раздумий важное решение, и собирающегося говорить пусть и неприятную, но правду, в которой полностью убежден, начал князь. – Хотел бы я знать, что бояре Илья Данилович и Яков Куденетович скажут, однако кажется, что дело ясное. С войной обождать надо: казны накопить, полки укрепить, да и свейских немцев подождать нам в подмогу. А придет время – и бить надо будет в первую очередь по Литве. А черкас пока поволочить: коли и вправду хотят к тебе в подданство – подождут. Ну а наряда и денег им послать, отчего же не послать?

Царь, с видом человека, потерпевшего поражение, присел на стоявшую отдельно лавку и, ни на кого не глядя, погрузился в молчание. Он, вероятно, молился, перебирая четки. Затем Алексей поднялся и подошел к окну, повернувшись к вельможам спиной. Те сидели молча, не решаясь прервать задумчивость царя. На это, однако, решился, как и раньше, князь Одоевский. Но, приметив его замысел, с места решительно поднялся Яков Куденетович, вставший намеренно так, чтобы