дверь снова не открылась, и в нее не вошел сам царь Алексей в сопровождении благообразного темноволосого человека в черном подряснике и лысоватого седого попа с козлиной бородкой и очень добродушным лицом. За этой троицей тащилось не менее дюжины шумных верховых юродивых и нищих, но путь им решительно преградили стоявшие у дверей стрельцы. Царя сопровождали его ближний человек, окольничий Федор Михайлович Большой-Ртищев, и духовник, протопоп Стефан Вонифатьев. Первый поклонился всем с самым благочестивым и смиренным видом, а Стефан, тоже поклонившись, окинул всех присутствующих цепким и хитроватым взглядом. Первым вскочил с места, разумеется, князь Одоевский, радость которого по случаю появления царя с его спутниками не знала никаких границ. За ним поднялись с мест и все остальные, и начали почтительно кланяться государю. Тот устало махнул рукой, словно говоря: "Слишком серьезный разговор нас ждет, чтобы тратить время на эти церемонии", перекрестился на иконы, и усевшись во главе грубоватого стола, принялся, ни на кого не глядя, перебирать четки. Вонифатьев также, недолго думая, сел за стол, не стараясь, впрочем, занять место поближе к царю, а все бояре потянулись к нему за благословением. Ртищев же довольно долго молился и крестился, а потом, не садясь, взглянул требовательно сначала на Алексея, а потом и на всех бояр.

– Помолимся! – сказал царь, и, быстрым движением поднявшись с лавки, опустился на колени перед иконами. Более или менее охотно, за ним последовали и все остальные.

Но царь, а тем более Вонифатьев, как оказалось, вовсе не собирались ограничиться тем, чтобы пару раз прочитать "Отче Наш". Когда после четверти часа усердной молитвы протопоп замолчал, бояре с надеждой переглянулись, однако это затишье было перед бурей. Стефан поднялся с колен, но лишь для того, чтобы взять в руки лежавшее на поставце Писание, и начать читать какое-то неимоверно длинное послание кого-то из ветхозаветных пророков какому-то из древневосточных народов. Но и протопоповы силы были не безграничны, и когда тот, закончив особенно длинную и гневную строфу, ненадолго замолчал, этим немедленно воспользовался князь Черкасский.

– Государь! – вкрадчиво сказал он, поклонившись – Ежели мы помолиться собрались, так я домой поеду – у меня на подворье церковь ой как хороша…

Царь не обиделся внешне на эту дерзость, но лицо его помрачнело, как у человека, которому приходится оторваться от приятного и любимого занятия для того, чтобы взяться за тяжелую работу.

– Да, бояре, да… Благослови нас, Господи, но перейдем к делам. Борис Иванович! Что же с маслом?

– С маслом? Да вот… Пока цена неизвестна: коли перезимует под Вологдой лен, то дешево будет, никак не более двух алтынов, ну а коли нет – то и все три платить придется.

– Тогда, думаю, если дешево будет, то надо тридцать ведер брать, хоть и про запас пойдут, а если дорого – так и двадцати хватит. А что же до пеньки…

Ободрившиеся, было, Романов с Черкасским тоскливо переглянулись, а царь с Морозовым продолжили, погружаясь в самые мелкие подробности, обсуждать хозяйство Большого Дворца, которое они, похоже, знали куда лучше тамошних стряпчих и стольников. Князь Одоевский с большим вниманием переводил взгляд с одного на другого и на редкость своевременно качал головой, а то и весьма уместно поддакивал. Когда же дело дошло до запасов дуль, а именно заготавливать их пятьдесят или шестьдесят бочонков, слово попросил Никита Иванович Романов.

– Государь! Ежели в погребах дворцовых дуль не хватает, то изволь ко мне в Изместьево за ними прислать – в июле не менее, чем две дюжины подвод смогу снарядить. А все же чувствую, что не про дули говорить ты нас, твое царское величество, собрал. Ведь я, по дряхлости своей, уже года три в Кремль не езживал, но в тот раз так позвали, что и мертвый бы явился. Ты уж старого дядьку своего пожалуй, государь, скажи, что на душе у тебя, а мы, в меру неразумия своего, будем ответ держать, как всегда держали! – закончил князь совсем мягким, отеческим тоном.

– Твоя правда, князь Никита Иванович! – царь поднялся с места и прошелся по горнице, – Не про дули будет разговор.

– Неужто про черкас опять? – буркнул Яков Куденетович.

– А куда деваться? – как будто извиняясь, воскликнул царь – С запорожскими вестями засыпаю, с ними же и утром встаю. И так, считай, пять лет, с самого московского гиля.

Алексей еще раз прошелся по горнице, и теперь его лицо стало из растерянного уже совсем серьезным и деловым.

– С тех пор, как поднялись казаки на ляхов, все время они моей дружбы искали. Сперва меньше, ибо и сами недурно справлялись, а уж с той поры, как начали их ляхи бить, да начались у них между собой свары, тут уж ни дня без гонцов и без грамот. Сами все знаете не хуже меня. Ты уж, боярин Борис Иванович… Ну вот. Грамоты грамотами, наши дьяки их не хуже войсковых писарей строчить умеют, а тут, по всему видно, грамоты кончились, теперь гарматы нужны будут – довольный своей шуткой, царь улыбнулся, – Просил меня гетман прислать к нему людей, чтобы перед всем поспольством и перед Радой объявить, что царь, мол, принимает казачество и Малую Русь в подданство, и будет за нее против всех врагов стоять. И если, де, Рада соизволит, то после этого перейдут черкасы в мое подданство. Думаю так, давно уже соизволила, а, главное, сам гетман соизволил. Они с патриархом, правду сказать, больше чем со мной пересылаются, ну да… Так вот, людей я, без шуму, уже с месяц как туда отправил.

Все бояре изобразили удивление, но Морозов, казалось, был удивлен вполне искренне. Похоже, воспитанник на сей раз оставил дядьку в неведении о своих замыслах, к чему дядька совсем не привык.

– Так вот, бояре, если не врут черкасы и не шутят, если не во хмелю Богдан мне, как обычно, писал, то, может быть, уже теперь все случилось: наша Гетманщина. Впрочем, я и тут за нами последнее слово оставил. Написал, что не беру на себя одного такое великое дело, а что должны будут бояре и думные люди то решение подтвердить.

– Да Дума-то и черта в митрополиты возведет, если царь прикажет, какое же тут условие? – удивился Черкасский.

– А ежели не прикажет? – пронзил князя взглядом Алексей.

– Хитро, государь!

– Хитро другое будет: с Республикой за черкас воевать. Поэтому и собрал вас. Вы моя Дума! Как приговорите – так и будет. Не могу, и правда, на себя одного такое брать, не вынесу. Слаб! Если бы не видел я