– Ну, благодарю, – отвечал отшельник, – вот вам просвира за то, – и подал мне просвиру, у него на столе находившуюся. – Знаете вы Александру Николаевну Голдобину? – спросил он.

– Знаю, – сказал я, – и всякий раз, как видаюсь с нею, мы говорим о вас.

Голдобина – жительница Задонска, девица в некоторых уже летах, с всякими ужимками и претензиями, от природы неглупая, но несносная в обхождении: то она величается богатством родителей своих и происхождением, то жалуется на бедность, и все это с таким лицемерием, что на нее смотреть противно; говорят, что она в чести у отшельника; не знаю, правда ли это, только она много говорит о нем.

– Ну, прощайте, – сказал мне старик.

– Благословите! – сказал я, показав руку.

Он положил мне на руку свою, которую я поцеловал и вышел.

Взгляд его проницателен, выражение умное; на устах же какая-то улыбка и, как кажется, непритворная. Улыбка сия не возрождается у него при разговоре, но как бы сроднилась с выражением лица и остается постоянно на устах его, говорит ли он, или слушает. Наружность его приятная и вселяет уважение. Говорят, что он некогда был священником в каком-то приходе, расстрижен или уволен из духовного звания за какой-то проступок, что он несколько времени жил в лесу, где его отыскивали посредством земской полиции и нашли в сообществе с петухом и змеей. Такова о нем народная молва. Теперь он уже более 20 лет живет в Троекурове, и записался мещанином в Лебедяне, как я после свидания с ним узнал. Многие имеют к нему веру; другие обращают более внимание на незаконность приписываемой ему святости, потому что он не принадлежит к духовному званию, полагая святость только в одних монахах. Я того же мнения, что человек сей имеет от природы или вдохновения расположение к уединению, созерцательности и молитве, что он чужд светских предрассудков; готов думать, что он не есть поборник чиновного духовенства. Трудно с ним вступить в разговоры, потому что он убегает их, и вероятно решился он навсегда схоронить в душе своей и скрыть от людей настоящий образ мыслей своих на сей счет, дабы не возбудить их против общественного устройства и самому жить в спокойствии. Впрочем, мнение, основанное на таком кратковременном свидании, легко может быть ошибочно. Нельзя не вспомнить при подобных встречах дервишей, людей умных, строгой жизни, набожных, но чуждых предрассудкам и в душе не терпящих угнетающего сословия.

24-же числа приехал я в Лебедянь и в тот же вечер пошел смотреть на конную лошадей. И на другой день ходил я смотреть их, был и на дворах, где останавливаются конские промышленники, но ничего не купил, потому что не чувствовал себя в силах иметь дело и спорить с роями искусных барышников, всю жизнь промышляющих торгом лошадей, имея в виду все без исключения приобрести единственно обманом покупщиков.

Жаль видеть красивое животное в руках этих людей, не дающих им ни на минуту отдыха, чтобы выставить статьи или скрыть пороки. Редко себе можно встретить такое собрание красивых лошадей, как в Лебедяне, и такое сборище записных и заявленных проворных плутов, как эти барышники, с коими надобно непременно дело иметь, ибо почти все лошади у них перекуплены и продаются уже из других или третьих рук.

25-го возвратился я домой и с особенным удовольствием увидел оставленного мною ребенка и кабинет свой, к коему привык так, что трудно мне будет с ним расставаться, если по каким-либо обстоятельствам придется мне оставить здешнее местопребывание.

В Лебедяне познакомился я случайно с одним из дальних соседей наших Стаховичем, который недавно овдовел. Тергукасов был дружен с этим домом и хорошо отзывался о нем. Стахович мне показался точно добрым и хорошим человеком, как его в окрестности разумеют…

4 июня возвратилась из Тагина жена с детьми. В тот же вечер приехал ко мне Н. П. Воейков, с коим я приятно провел три дня; 8-го поутру он уехал.

15-го приехал сюда губернатор Ховен на обратном пути своем из Петербурга в Воронеж. Он был весьма хорошо принят государем и получил значительные денежные награждения. По делу о вступлении моем в службу он со многими разговаривал в Петербурге. Государь, довольный тем, что слышал от Исленьева о разговоре его со мной, хотел с Ховеном лично переговорить обо мне, однако не сделал сего. Между тем Орлов несколько раз заводил о сем предмете речь с Ховеном и через него советовал мне написать письмо к государю в собственные руки, коим бы я изъявил желание поступить снова на службу с предоставлением участи своей в полное распоряжение его величества. По словам Ховена, многие желают появления моего на поприще службы, подавая мне надежды, что я буду принят хорошо и получу назначение в Грузию; но между тем сему благосклонному приему не имеется никакого поручительства, ибо Ховен ни от кого не слышал, чтобы вступление мое было угодно государю.

Один только человек был противного мнения, именно флигель-адъютант полковник Ливен, который на разводе сказал Ховену, что коль скоро уже государю известна моя готовность, то отнюдь не следует мне самому проситься, а ожидать решения. Голос сей был благородного человека.

Ховен привез мне длинное письмо от брата Михайла, который советовал мне то же, что Орлов и Ховен, но положительно не брал на себя никакой совестливой ответственности за сей совет; ибо он сам не предвидел никакого поручительства, чтобы со мной не поступили так, как опасаюсь, то есть не оставили бы жить в Петербурге без должности. Он по вероятностям излагал свой образ мыслей на счет сего дела, думая, что худшее, могущее со мной случиться, будет то, что, зачислив меня на службу, оставят на короткое только время в столице без должности и потом назначат в Грузию. Я не удивлялся, что брат Михайло так судил о сем деле, ибо он давно уже не видел меня и не знает моего образа мыслей; но меня удивило то, что он в конце письма своего прибавил положительный совет писать к государю и положиться на графа Орлова, говоря, что мне должно смириться перед царем: выражение странное и приличествующее только мятежному духу; но его во мне никогда не бывало.

Я располагал уже ехать в Воронеж в августе, когда там будет государь на смотру драгунской дивизии, где всего вернее будет мне объясниться с государем лично, а не через посредников, после чего мне уже останется самому решить, вступать ли мне в службу или нет. Ховен передал сие мнение мое и Орлову, и братьям Михайле и Александру, которые в это время находились в Петербурге, и хотя они находили сие средство хорошим, но предпочитали первое, то есть написать письмо в собственные руки государю.

Со следующей почтой получил я также письмо от брата Александра, возвратившегося уже в деревню свою под Москвой. Он тоже убеждает вступить в службу и пользоваться настоящим случаем.

По соображению всех сих обстоятельств я решился на следующее:

1) Не следовать советам других, а собственному своему побуждению, а из переписок с братьями прибавлять только к сведениям, уже у меня имеющимся, о состоянии сего дела.

2) Самому не торопиться в действиях своих, а выигрывать время, имея постоянно в виду отзыв Ливена, выразившийся из благородного участия ко мне.