другой день только я была в состоянии любоваться чудным домом, великолепными оранжереями и теплицами. Парк был живописен и содержался в совершенстве. Дядя, князь Прозоровский-Голицын, был большой любитель садоводства и цветоводства. Тетя[726] была очень добра, у нее был приют для маленьких детей, больница и постоянный доктор, заведующий ею. Ужасная, дикая революционная волна не пощадила этих учреждений, называя их барскими затеями, и разрушила до основания прекрасный Зубриловский дворец, куда стекалось за помощью столько людей, даже стены его были взорваны динамитом. Этот ужасный акт вандализма, к счастью, не должен быть отнесен к местному населению — его произвели соседние деревни, предводительствуемые шайкой хулиганов под командой какого-то разбойника «освободительного движения», одетого в генеральский мундир. При таких событиях приходится почти радоваться, что те, которым они причинили бы всего более негодования и скорби, уже скончались. Моя мать и ее брат, владетель Зубриловки, любившие ее, как свою родину, — они не видели ее разрушения. С остановкой в Москве мы наконец, с большим трудом для меня, добрались в конце сентября до Петербурга, а 7 октября настал уже мой час. Я была страшно больна, даже, я думаю, в опасности, так как был призван священник для молебствия о сохранении моей жизни, о чем я узнала впоследствии, и, в конце концов, после неимоверных страданий у меня родилась девочка, чуть живая; наскоро окрещенная, она тотчас же умерла[727]. Мне было страшно жаль ее. Я припоминала, с упреком себе, мои нервные глупые слова: «Ни за что дочь». Как желала бы я теперь видеть ее живой, как любила бы я ее. А вместо радости о рождении человека в мире, по словам Евангелия, опять детский гробик, опять слезы, опять бесплодные страдания физические и нравственные. Мне приводили Киру, чтобы меня утешить, — он стал еще более, чем прежде, страстью моей жизни. Мое удивительное здоровье перенесло и этот кризис без ущерба для себя. Я чувствовала, что ничто меня не сломит и что я предназначена, чтобы жить долго и страдать много. Государыня Цесаревна приехала из Царского к моей матери и вошла ко мне вместе с Государем Цесаревичем. Я уже была на кушетке в гостиной. Я была очень тронута ее участием моему горю, которое ей столь хорошо было понятно. К зиме я уже оправилась и стала жить обычной жизнью, но новый слой грусти прибавился к впечатлениям уже пережитых горей. Горе составило основную почву моего сердца, и его не затрагивала более или менее оживленная игра моей поверхностной жизни.

Зимний сезон был оживлен. Между приемами выделялись концертные балы с феерическими ужинами в Николаевском зале, превращенном в сад из пальмовых деревьев, под сенью которых сидели приглашенные, и особенно изящные балы в Аничковом дворце, которым столько веселья придавала прелесть и оживленность августейшей хозяйки дома. Кроме того, устраивался к Масленице большой костюмированный бал в Зимнем дворце. По плану его, он был отчасти повторением праздника, данного когда-то Людовику XIV. В этот раз le Roi Soleil[728] должен был быть представлен великим князем Владимиром Александровичем в костюме, усыпанном великолепными бриллиантами. Цесаревна должна была представить Луну, великая княжна Мария Александровна с девицами ее лет — радугу, причем костюмы их составляли радугу с ее соответственными цветами и переливами. Принцесса Мария Максимилиановна изображала февраль месяц (время Масленицы), и ее длинный шлейф должны были нести 29 мальчиков, изображающих дни (был високосный год). Кроме этого заимствования праздничных архивов французского двора устраивали этнографический и исторический русский отдел — в нем я участвовала в грузинском костюме. Изображалась вместе с тем война между les diables roses et les diables bleus[729]. Известно, что английское выражение «blue devils» означает дурное расположение духа. Этих blue devils представляли мужчины, а diables roses молодые элегантные дамы. Они должны были воевать с ними и разогнать их. Впоследствии имя diables roses осталось за группой дам, которые изображали их; это была самая модная, элегантная и светская côterie[730]. Наша была скромнее (княгиня Барятинская, я и другие), наши поклонники звали нас «Les Charmeuses»[731], а недоброжелатели — с некоторое иронией: «Les femmes supérieures»[732]. Собирались почти каждый день в Зимнем дворце для репетирования танцев и эволюций. Это были настоящие дневные рауты с обычными разговорами, смехом, с блестящими туалетами и чаепитиями за большими чайными столами, устроенными в залах. Но под самый конец репетиций Императрица заболела, и все было отменено. Сначала ее величество настаивала, чтобы перемены не было и чтобы принимала вместо нее Королева Ольга Николаевна[733], проводившая эту зиму в Петербурге, но болезнь оказалась серьезной, и о празднике не могло быть и речи. Как только стало Императрице легче, она отправилась в Крым.

В промежутках между большими выездами мы часто собирались друг у друга. На одном вечере у меня Александра Александровна Воейкова рассказывала принцессам о моем романе[734]. Они пристали ко мне, упрашивая меня прочесть его им. Я не соглашалась, желая издать его анонимно, но, в конце концов, уступила, дала его переписать и с огромным трепетом приступила к его чтению. Мы собирались для этого в течение поста, большей частью у принцессы Евгении Максимилиановны, а иногда у меня. Княгиня Барятинская и княгиня Гагарина, конечно, пожелали примкнуть к нашим секретным собраниям, а впоследствии также и графиня Клейнмихель (рожденная княжна Мещерская), которая догнала нас, ознакомившись одна с прочитанными уже вместе первыми главами. Успех был неожиданный для меня. Я не делала себе иллюзий о моем произведении, и мой артистический инстинкт хорошо замечал его слабые стороны; но я чувствовала, что в нем есть жизненная правда и что мне удалось ее жизненно представить. Вот почему оно так подействовало на моих внимательных слушательниц. На одном вечере, особенно когда мы дошли до патетического места и когда, окончив главу, я замолкла, среди водворившегося молчания я почувствовала их волнение и мою власть над их сердцами. Этот момент был для меня триумфом. Во мне тоже волнение было сильное. Я переживала все пережитые уже страданья, родившие мою повесть, и чувствовала себя вроде пеликана, питающего своих детей собственной кровью. Ночью я не могла спать, будучи под двойным впечатлением: с одной стороны, в силу воспоминания о прежнем горе, и с другой — торжества, вследствие приобретенной благодаря им силы. Утром я написала моим милым подругам род послания или посвящения. Вот оно:

Je vous lisais, l’âme craintive,

Et votre coeur me répondait,

Parfois une larme furtive

De