и собственным родственникам, повышая их в чине? Почему он столько времени провел в гаванях на южноамериканском побережье, тратя время и провиант и не пополняя запасов? Все обвинения со стороны мятежников, разумеется, были связаны с их интересами. Некоторые были очевидно ложными, как, например, утверждение, будто Магеллан не пытался пополнить запасы провизии на южноамериканском побережье, другие тенденциозны. Однако в целом они были достаточно правдивыми, чтобы склонить следователей в сторону мятежников, вызвать сомнения в верности и надежности Магеллана и заставить провести дальнейшие расследования.

Стратегия мятежников была весьма успешной. Их страдания в проливе оказались едва ли меньшими, чем во время плавания под началом Магеллана в целом. Серьезной ошибкой стал прямой путь домой – они не попытались спасти брошенных в бухте Сан-Хулиан, и это вызвало подозрения, что бунт явился результатом паники преступников, лишенных чувства долга и сострадания. Тем не менее, сделав официальным командиром Херонимо Герру – родственника доверенного лица короля, крупнейшего инвестора всего предприятия, перед которым корона была в больших долгах, они обеспечили себе снисхождение на следствии. Когда они достигли Севильи, Алвару де Мескита, отстраненный от командования капитан, был немедленно помещен в тюрьму, к большому возмущению тестя Магеллана, который, по словам севильского чиновника, «с большим чувством утверждал, что Мескиту следует отпустить, а в кандалы заковать тех, кто его доставил». Хотя впоследствии Мескиту освободили и реабилитировали, мятежники почти не понесли наказания и осуждения. Все зачинщики бунта вернулись на королевскую службу.

Решающим фактором, говорившим в их пользу, стало то, что события подтвердили их правоту: Магеллан выбрал неверный маршрут.

Выбравшись из пролива, штурманы, видимо, слишком устали, чтобы составить описание событий. Более того, в первых свидетельствах даже ничего не говорится о пустынном и темном мысе Пилар, хотя он выступает из моря более чем на 600 метров в высоту. Пигафетта в тот решительный момент отвлекся на зрелище преследования солнечниками и тунцами теней летучих рыб[602][603]. Джон Нарброу, составлявший навигационные инструкции для Королевского флота в 1670 году, был исключительно наблюдателен. Он писал: «Этот залив – очень примечательная земля. Она полна высоких и крутых вершин холмов, где лежит множество мелких камней; в северной части есть пара гор, покрытых снежными шапками. Мыс представляет собой утес, который виден с 5 км с юга и севера и с 20–25 км со стороны моря. На северном углу этого мыса рядом с проливом стоят две высоких остроконечных скалы, подобные Иглам[604] на острове Уайт, но намного больше и выше. Одна окружена водой, другая находится на краю мыса. Кроме того, есть две скалы прямо в море, в двух-трех кабельтовых от этих игл»[605]. Снова вернувшись к описанию уровня моря, Нарброу указывает на грозящие здесь опасности: «В море разбросано много больших грубых остроконечных камней, закрывающих подход к берегу примерно на протяжении 10 км. Побережье с этой точки зрения очень опасно… Эти камни я называю Судьями»[606]. Магеллан назвал видимую часть северного берега «Желанным мысом» по контрасту с трудностями перехода через пролив, а океан, лежавший перед ним, окрестил Тихим – в благодарность за то, что беспрестанные бури пролива закончились. Заметил ли он опасности, предвещавшие беду следующему этапу его пути, – те, что привлекли внимание Нарброу?

Несчастья, преследовавшие экспедицию Магеллана, отразились и на последующих экспедициях, мешая им преодолеть пролив. В 1526 году следующей экспедиции испанцев удалось сделать это лишь после четырех месяцев мучительной, изнурительной борьбы и ценой потери трех кораблей. Следующая попытка состоялась в 1535 году и вообще потерпела неудачу: этому помешали холодные встречные ветры, бунт команды и убийство командира. И без того мрачная репутация пролива сделалась еще хуже. Все грехи и несчастья моряков не могли смыть даже самые яростные бури. В 1540 году лишь один корабль из трех смог пройти проливом, но эта пиррова победа надолго заморозила попытки проследовать проливом против ветра. В 1553 году из Чили была послана экспедиция, которая попыталась пройти в противоположном направлении, но только исчерпала провиант и терпение и с трудом вернулась домой на потрепанных пустых судах. За ней последовала флотилия 1557 года, которую разбросало штормом: два корабля заблудились в лабиринте протоков близ западного конца пролива и так и не нашли вход в него; капитан третьего корабля Хуан Фернандес Ладрильеро заявлял, что прошел в Атлантический океан и вернулся обратно, но в свете постоянных неудач ему мало кто верил. Никто больше не предпринимал попыток, пока в 1578 году Дрейк не проскочил пролив всего за 16 дней. Но ему несказанно повезло с погодой, и в эпоху паруса его достижение повторить больше не удавалось. Хотя плавания из Атлантического океана в Тихий в XVII веке возобновились, моряки предпочитали полный бурь путь вокруг мыса Горн проходу через Магелланов пролив. Только после появления пароходов, которым было что противопоставить встречному ветру, пролив сделался умеренно пригоден для торгового сообщения. Хотя он находился не так уж далеко от всех важных рынков, но в эпоху паруса не мог служить коммерческим интересам.

Найдя проход, Магеллан «сделал большой карьерный шаг» (возможно, в том смысле, в котором Элвис Пресли вовремя умер), чтобы продолжать плавание, не признавая неудачи. Пролив сделал его знаменитым, но не привел человечество в новую эпоху, не вызвал глобализации, научного рывка, новых коммерческих инициатив и возможностей. Испания не получила благодаря ему вожделенных островов Пряностей. Пролив даже не стал этапом запланированного кругосветного путешествия: эта идея, видимо, возникла уже после смерти Магеллана. Героизм глупости часто гарантирует славу. Если бы капитан-генерал поддался уговорам своих штурманов и вернулся назад, он не стал бы тем, чем стал в результате, – главным героем собственной романтической легенды. Его беспечность – «обычная» для Магеллана – становилась все более рискованной, потому что теперь ему было нечего терять, кроме шансов прославиться своими неудачами. Отныне он жил без какого-либо благоразумия и погиб в ходе такой же бесшабашной стычки, какой была вся его жизнь.

Трудно представить столь же поразительный пример из истории или литературы, как повествование о прохождении пролива: фантастическое место действия, переменчивая погода, которая вынуждала то и дело менять курс судов; нервозность моряков, упорство и ярость капитан-генерала; подлое бегство мятежников и неизбежная сила обстоятельств, удержавшая остальную часть экспедиции на пути. Самое удивительное во всем этом, возможно, то, что жизнь на кораблях продолжалась как ни в чем не бывало: суда удерживались на плаву, запасы пищи пополнялись, люди ели, брались замеры глубины – в протоках, где глубина морского дна часто менялась, это приходилось делать каждые несколько метров. Пугающее спокойствие записей Пигафетты могло бы служить идеальным дополнением к суровой реальности, с которой флотилии пришлось столкнуться в проливе, если бы не