хватится меня, да и тогда — найдет ли она меня в лесу, протянувшемся на двадцать миль в окружности? Нет, на это нечего было рассчитывать.

Потеряв всякую надежду на то, что кто-нибудь выручит меня, я принялся думать о том, как спастись без чужой помощи.

Нужно было что-нибудь предпринять. Я не ел и не пил тридцать часов, так как и до того охотился на пустой желудок. Я умирал от голода и жажды, особенно от жажды. Я бы согласился выпить самую грязную воду из какого-нибудь болота, вместе с лягушками и головастиками. Что же касается еды, то при одной мысли об этом я не мог не глядеть вверх, на гнездо, так как, несмотря на свою стычку с орлами, я готов был добыть себе на обед птенцов.

Возможно, что я бы еще больше страдал от голода и жажды, если бы не думал о судьбе своего кипариса, едва не унесенного течением. Эти мысли приводили меня в такой ужас, что я больше ни о чем другом и не вспоминал.

Время шло, кипарис оставался на месте, я уже думал, что берег больше не двинется.

Сквозь ветви дерева я видел реку, и хоть она была близко, но из берега торчала такая масса огромных корявых корней, что он казался мне достаточно укрепленным и не боявимся наводнения.

Удостоверившись в этом, я немного успокоился и задумался уже над тем, как бы мне спуститься с этого заколдованного дерева. Но мне ничего не удавалось придумать. Оставалось лишь прыгнуть вниз, что было бы так же безопасно, как броситься со шпиля кафедрального собора.

Пришлось отказаться от этой мысли. Я впал в совершенное отчаяние.

Наступила ночь. Вздохами делу не поможешь, я принялся оглядывать свои владения, ища какого-нибудь местечка помягче, чтобы дать отдых своим старым костям.

Я нашел сук достаточно прочный, чтобы выдержать тяжесть медведя, и уселся там на корточках.

Я спал недурно, хотя рана, нанесенная мне орлицей, начинала сильно болеть. Кроме того, меня беспокоило наводнение, и я несколько раз, вздрагивая, просыпался от мысли, что могу упасть в реку.

До восхода солнца не произошло ничего особенного, но я так проголодался, что мог бы съесть сырую вонючку. Жизнь птенцов, без сомнения, находилась в эту минуту в опасности. Думая о том, чтобы взобраться наверх и свернуть одному из них шею, я случайно взглянул на реку. Честное слово, я увидел там большого ястреба, нырнувшего в воду и появившегося снова с какой-то рыбой в клюве. Не успел он подняться, как орлица кинулась к нему с быстротой молнии и отняла у него его добычу.

«Отлично, — обрадовался я, — если мне суждено съесть свой завтрак в сыром виде, лучше пусть это будет рыба, чем неоперившийся орленок».

Я стал прокладывать себе путь к гнезду. На этот раз я не забыл вынуть нож и держал его наготове. Это было сделано не напрасно, потому что, едва завидев меня, орлы начали нападение.

Но теперь мы были в равных условиях, и хитрые птицы как будто знали это, так как держались на почтительном расстоянии от моего оружия, хлопая крыльями и стараясь клюнуть меня побольнее. Я ткнул орлицу ножом, и это значительно охладило ее пыл; что же касается самца, то да будет вам известно — в семье орлов задает тон всегда самка.

Рыба лежала на дне гнезда, брошенная туда орлицей, а птенцы были слишком напуганы нашей битвой, чтоб думать о завтраке. Я подцепил рыбу на кончик своего ножа и, прижав ее к груди, проскользнул обратно к суку, на котором провел ночь. Там я ее съел.

— Сырой?

— Ну, конечно! Я мог бы ее как-нибудь приготовить, если б мне очень хотелось; у меня был с собой кусок дерева, и стоило мне только содрать кору с кипариса и потереть о него, и я добыл бы огонь. Но это долго, а я был слишком голоден, и съел рыбу сырой. Она весила фунта два, я оставил одни лишь кости, плавники и хвост. Внутренностями я угостил птенцов, при этом у меня была своя цель.

Как вы, вероятно, догадываетесь, я насытился, но тут начались такие муки жажды, что и рассказать невозможно. Виной этому была рыба: как только я ее проглотил, во мне точно огонь разлился. Как будто зажгли костер у меня в животе, и пламя опалило грудь и все внутренности.

Солнце сияло над рекой, вода так и искрилась, это терзало меня, заставляя испытывать еще большую жажду.

Я раза два выглядывал из-за ветвей, думая, не рискнуть ли мне спрыгнуть в реку. Я бы так и сделал, хоть и знал, что до берега мне не добраться. Но вода была слишком далеко, я отказался от этого намерения и вполз обратно в свою берлогу.

Попробовал там грызть ветки кипариса, но это не помогло. Они были очень смолисты, так что я едва не задохнулся. Несколько листьев виноградной лозы зацепились за ветку, и я съел их. Мне стало как будто немножко лучше, но все-таки страдания мои было невыносимы.

Как бы мне добыть воды из этой, такой близкой, реки, — вот задача! Я только над этим и ломал себе голову.

Наконец я додумался-таки и так подпрыгнул от восторга, что чуть не свалился с дерева.

У меня была веревка, которую я постоянно таскаю с собой. Ее длины хватило, чтоб достичь реки. Я мог высыпать порох из своей пороховницы и спустить ее на веревке в воду. Набрав воду, я снова подниму ее. Ура!

Мне только один раз пришлось прокричать «ура», так как я тут же хватился своей пороховницы, которую, оказывается, оставил внизу, прежде чем влезть на кипарис.

Но меня это не обескуражило. Если нет никакого сосуда, почему бы мне не набрать воды своей рубашкой? Ее тоже можно спустить в реку, дать ей напитаться водой, а затем поднять.

Сказано — сделано. Я снял рубашку, свернул ее клубком, привязал к ней веревку и спустил. Она дошла до одной из веток