отдельных вузовцев», которых развращали «педерасты», отвлекала этих передовиков-мужчин от их исторической миссии, подобно тому, как во время экономического и социального кризиса 1933 года «двурушники» и внутрипартийные «перерожденцы» пытались разрушить этот передовой отряд. И те и другие элементы необходимо было выкорчевывать из руководящих институтов режима, чтобы сбить «психическую заразу» и предотвратить новые случаи «педерастии» или политической нелояльности. Те же намерения питали социальную чистку в главных городах страны Советов. Предполагалось, что в конце концов авангардный класс, гендер и города преобразятся, изгнав «буржуазных дегенератов», затаившихся в тайных притонах и салонах, жизнь обновится и остатки прежних классов канут в Лету.

Женщинам в этой драме отводилась сугубо вспомогательная роль, однако в пределах класса она была сложной и противоречивой. Как и крестьян из «заброшенных» регионов, колхозников и пролетариев, в 1930-е годы женщин все чаще призывали включаться в общественную жизнь и идти работать по найму. В производственной сфере эмансипация женщин поощрялась, они были вынуждены освобождаться от патриархально настроенных отцов и мужей, которые не вправе были препятствовать продвижению по службе. Женщины все больше становились похожими на мужчин, что в некоторых случаях могло расцениваться как «маскулинизация». Тем временем движение «общественниц» пропагандировало фемининный и вполне приземленный идеал для новой элиты, вкушающей сладкие плоды социализма. Две противоположные тенденции сосуществовали в непростом моральном равновесии: героизм личного самосовершенствования и достижений в труде с одной стороны, и преисполненная долга забота о привнесении культуры во все сферы жизни – с другой. Принудительное материнство служило связующим звеном между этими двумя тенденциями. Культ материнства выходил на сцену, когда надо было устранить крайности «маскулинизации», необходимой женщинам из рабочего класса на фабриках или на аэродроме. Опыт материнства был тем общим опытом, который связывал «общественниц» в их деликатной роли благодетельниц и женщин, работающих у станка[824].

«Гротескный гибрид»[825] сталинской семейной политики породил уродливую форму принудительной гетеросексуальности, которая сводилась в основном к призывам о повышении рождаемости. Эта гетеросексуальность строилась на многочисленных страхах и импульсах; она была неким нервным сплавом, достойным честолюбивой «культуры» новоявленных партийцев, которую желала обрести новая советская элита[826]. Субкультура мужской гомосексуальности угрожала чистоте здорового советского юноши и таила в себе возможности для его совращения. Выродившиеся остатки побежденной буржуазии, аристократии и духовенства – пережитки российского прошлого – затаились в салонах и притонах, культивируя мужскую проституцию и практику «профессионального мужеложства». «Психическое заражение», возможно, угрожало еще больше подорвать и без того падавшую рождаемость как раз накануне маячившей на горизонте войны. Мужчины, чья сексуальность была слишком неустойчива, нуждались в трудотерапии, которая научила бы их «нормальному» образу жизни. Женщины не были подвержены такому риску, поскольку сколь-либо заметной сети «гомосексуалисток» не наблюдалось. Предполагалось, что редко встречавшихся аномальных «маскулинизированных» женщин, преследовавших «нормальных» молоденьких девушек, могли распознать врачи и при необходимости подвергнуть принудительной изоляции. Поэтому нужды в пересмотре закона не было. Между тем «нормальным» молодым девушкам важно было напомнить (словами В. И. Ленина) о том, что их свобода любить не является свободой «от серьезного в любви, от деторождения». Биология девушки естественным образом подтверждает ее статус как «нормальный», а культ материнства должен напоминать ей о цели ее сексуальности.

Часть третья

Гомосексуальная реальность в «реальном» социализме

Глава 8

«Пойман с поличным»

Как гомосексуальность делали антиобщественным явлением в сталинских судах

С того момента, как внимание заместителя председателя ОГПУ Генриха Ягоды обратилось на сто тридцать мужчин, арестованных в конце лета 1933 года во время рейдов на «педерастов» в Москве и Ленинграде, поток жертв, преследуемых системой и подвергавшихся незаконным наказаниям, пополнился новыми социально аномальными лицами. Число осужденных, влившихся в этот поток в качестве «педерастов», остается неизвестным из-за недоступности архивов[827]. И все же с помощью новых архивных материалов можно попытаться изучить процессы, проводившиеся над вторым потоком мужчин, которых система обозначила как «педерастов» и «гомосексуалистов». Природу и значение судов над этими людьми в сталинскую эпоху можно постичь путем обращения к раздробленным, фрагментарным источникам, имеющимся в моем распоряжении. Главным образом это вынесенные приговоры и прошения об апелляции. Как бы ни были малочисленны эти дела, они позволяют предположить, что советское правосудие помогало конструировать сталинистскую гетеросексуальность.

Представления о Советском Союзе времен холодной войны побудили некоторых историков расценивать понятие «сталинское правосудие» как оксюморон. Режим, опирающийся на террор вне рамок закона и на репрессии, вряд ли мог серьезно заботиться об установлении эффективной системы уголовного судопроизводства[828]. Между тем анализ исторических данных показывает, что и в 1930-е годы, и позднее учащавшиеся эпизоды репрессий вне рамок закона происходили параллельно с продолжавшимся обыденным оправлением правосудия. Порой система террора угрожала напрочь вытеснить обычную юриспруденцию. Использование в период коллективизации 1932–1933 годов механизмов раскулачивания и депортации зажиточных крестьян ввергло деревню в своего рода гражданскую войну с участием судей, юристов и прокуроров. Как пишет Питер Соломон, на пике эпохи великого террора 1937–1938 годов прокуратура целенаправленно наращивала число обвинительных приговоров с высшей мерой наказания[829]. Однако после 1938 года произошло отделение структур, занимавшихся тайными репрессиями вне рамок закона (которые применялись уже более выборочно), от органов повседневного правосудия (которое стремилось улучшить профессиональную подготовку новых кадров в эпоху позднего сталинизма). Соломон утверждает, что в то время традиционному правосудию было позволено продолжить существовать исключительно для пускания пыли в глаза международным наблюдателям. Советскому Союзу, пока он вел пропагандистскую войну с фашизмом (и позднее, во время холодной войны) было выгодно казаться «нормальным государством» с европейским судопроизводством и видимостью законности. После принятия в 1936 году «сталинской» Конституции советские власти стремились придерживаться образа справедливости, порядка (в его весьма экстремальном варианте) и даже «совершенства» в оправлении правосудия. Этот план советским законодателям удалось реализовать лишь после 1945 года, когда большинство представителей юриспруденции смогли получить специальное юридическое образование[830].

Хотя Соломон и признает, что решение направить ресурсы в советскую систему правосудия позволило государству расширить свою власть, акцентирование внимания на восприятии советского законодательства за рубежом отвлекает наше внимание от микрокосма залов суда и драм, разворачивавшихся там. Лишь непосредственно погрузившись в атмосферу судебного заседания, можно оценить роль половых преступлений в советской юриспруденции, особенно с учетом того, что из-за ханжества или страха популяризовать порок большинство подобных процессов происходило за закрытыми дверями. На этих судах, едва заметных для стороннего наблюдателя, вершились судьбы их участников. Их значение можно понять, изучив ход дел, связанных с мужеложством, с момента ареста и до вынесения обвинительного приговора. Из дел также видно, как мужская гомосексуальная субкультура Москвы реагировала на ужесточение применявшихся мер. Суд над двумя женщинами, состоявшийся в 1940 году, показывает в действии практику разделения однополых преступлений по половому признаку и те медико-биологические вопросы, которые вызывала