Грибов почему-то теперь не знает»[841]. Открытки и интимная переписка, принадлежащая другим арестованным, также были использованы следствием; наиболее компрометирующие строки зачитывались в суде.

Во время рейдов, закончившихся другими подобными процессами, следователи изымали фотографии и дневники. В результате проведенного 28 февраля 1941 года обыска комнаты, в которой проживал студент Театрально-музыкального училища имени А. К. Глазунова Андреевский, были изъяты «10 фотокарточек, блокнот с телефонами, 3 блокнота с адресами и телефонами, проф<союзный> билет, паспорт, комсомольской билет, военный билет, студенческий билет и разная переписка на имя обыскиваемого». Во время обыска комнаты другого арестованного было обнаружено интимное письмо от прежнего любовника и «4 фотокарточки его товарищей»[842]. Милиция собирала показания с арестованных, чтобы использовать их в качестве улик, а также опиралась на свидетелей, которые информировали органы о поведении обвиняемых. Трудно установить, насколько сильно милиция полагалась на соседей и сослуживцев, чтобы те давали показания против «гомосексуалистов», однако, отталкиваясь от документов, можно выделить одну особую группу свидетелей – молодые объекты гомосексуальных домогательств. Милиция и прокуратура, похоже, обеспечивали гарантию о невозбуждении дела таким свидетелям в обмен на их показания, противореча таким образом постановлению о мужеложстве. Вероятно, правоохранительные органы и юристы понимали, что положение молодых людей аналогично положению малолетних проституток, которые даже в суровом законе 1935 года о преступности среди несовершеннолетних не считались преступницами, – вместо этого наказанию подвергались их взрослые совратители[843].

В большинстве случаев объектами гомосексуальных домогательств оказывались мальчики и юноши, как, например, подросток Кирилл, который в июле 1937 года познакомился в Московском зоопарке с неким Свечниковым, врачом лет сорока, и принял приглашение пойти в гости к взрослому мужчине. Кирилла угостили алкогольными напитками и предложили остаться на ночь. «В дальнейшем Свечников, воспользовавшись тем, что подросток находился в ссоре с родителями, систематически приглашал его к себе на квартиру, поил вином, давал денег, брал его руками за половые органы, целовал Кирилла, ревновал его к девушкам и неоднократно предлагал подростку Кириллу вступить с ним в половую связь». Суд счел показания Кирилла правдоподобными, поскольку они подтверждали признания Терешкова, главного в группе мужчин, проходивших по этому делу, который состоял в интимных отношениях со Свечниковым между 1932 и 1934 годами. Вполне возможно, что Кириллу не предъявили обвинение в обмен на показания против его бывшего любовника, чье имя, судя по всему, фигурировало в телефонной книжке Терешкова[844].

В деле Леонтьева и Байкина 1939 года учитель физкультуры Леонтьев «развратил и вовлек в мужеложство несовершеннолетнего» и «систематически совершал развратные действия в отношении малолетних и несовершеннолетних», чьи имена оказались в списке свидетелей наряду с другими лицами в материалах суда. Подросток, с которым Леонтьев вступил в акт мужеложства, не подвергся преследованию, поскольку следователи и судья видели в нем жертву, а не соучастника преступления. Практика снисхождения к юным жертвам закоренелого «педераста» могла быть весьма гибкой, когда прокуроры хотели защитить «нормальных» молодых людей (даже тех, кто уже давно достиг половой зрелости) от судебного преследования, в отличие от «настоящих» гомосексуалов. Во время суда в ноябре 1937 года над тридцатидевятилетним работником кино Иваном Синяковым, обвиняемым в насильственном мужеложстве (с «применением насилия или использованием зависимого положения потерпевшего»), адвокат умело оправдал двадцать солдат и моряков и четырех гражданских лиц, согласившихся на отношения с подсудимым[845]. Как минимум пятеро из этих людей дали показания против Синякова. В приговоре указано, что в деле замешаны мужчины в возрасте от шестнадцати до двадцати девяти лет, хотя большинству было двадцать – двадцать пять лет[846].

Следователи собирали судебно-медицинские и психиатрические свидетельства лишь в небольшом количестве таких дел. Медицинское обследование тел обвиняемых проводилось, видимо, только в случаях, когда признания или свидетельские показания требовали подтверждения нестандартных факторов или отношений с другими людьми. Отношения определялись в соответствии с гендерным понятием «активный/пассивный» в половых отношениях между мужчинами при анальном половом сношении. Есть только два случая обследования мужчин для получения анатомического доказательства их участия в «пассивном» половом сношении. Первого мужчину тщательно обследовали в 1935 году, чтобы подтвердить его заявление о «ранении на Гражданской войне в половой орган» и в силу этого способность исполнять лишь «пассивную» роль в половом сношении (ему был вынесен необычно мягкий приговор – лишение свободы сроком на один год)[847]. Второго мужчину исследовали по причинам, которые трудно восстановить, поскольку сохранился только приговор. В 1937 году Сергеева арестовали за взаимную мастурбацию с Терешковым во время милицейского рейда в уже упомянутом туалете у Никитских Ворот. В том году едва ли требовались более существенные свидетельства гомосексуальных наклонностей, чтобы суд мог вынести обвинительный приговор. Тем не менее были получены судебно-медицинские доказательства того, что Сергеев часто исполнял «роль пассивного педераста». Вполне возможно, что милиция пыталась воспользоваться ими, чтобы связать Сергеева с «активными педерастами», которых ей не удалось впоследствии арестовать[848]. Сергеев не стал подавать на апелляцию – вероятно, из-за этой экспертизы, которая свидетельствовала не в его пользу. В отличие от многих подсудимых по делу Терешкова, его приговор не был позже заменен на условный или смягчен.

Отсутствие ссылок на судебно-медицинское обследование других тридцати четырех обвиняемых по этому делу соответствует общей картине, которая складывается из вынесенных приговоров, что доказательствами обычно служили показания и признания свидетелей и самих обвиняемых. Особенно в атмосфере великого террора не было особой надобности научного подтверждения того, что могло быть «доказано» самооговором и саморазоблачением. Свидетельства конца 1940–1950-х годов позволяют предположить, что при расследовании дел о мужеложстве к судебно-медицинской и психиатрической экспертизам стали прибегать чаще, поскольку повысился профессиональный уровень следователей[849]. Экспертное освидетельствование психиатром использовалось нечасто: случаи, когда оно применялось, явно показывают, что юридически бесполезный психопатический диагноз теперь применялся и для криминализации гомосексуала. Психиатрическое освидетельствование проводилось в ряде дел, когда людей считали невменяемыми или когда речь шла о совращении несовершеннолетних. Освидетельствование инициировали следователи, но не подсудимые или их адвокаты[850]. Работник кино Иван Синяков подвергся психиатрической экспертизе 22 сентября 1937 года в Институте судебной психиатрии имени В. П. Сербского и был признан «психопатической личностью с чертами неврастенического развития и склонностью к половым извращениям». Несмотря на это, эксперты сочли, что он способен отвечать за свои преступления[851].

Этот диагноз позволял докторам сказать, что они успешно идентифицировали болезнь, при этом позволяя им устраниться от лечения гомосексуала. Составленный таким образом диагноз помог и прокурорам, сфабриковавшим дело против Синякова, который, «будучи по натуре человеком самовлюбленным и восхваляя самого себя», проявлял «бытовое разложение». Это была официальная причина того, что его исключили из коммунистической партии, членом которой он являлся до ареста[852]. До революции Синяков был