дворянином и вследствие этого был уязвимым с точки зрения идеологической трактовки как «двурушник», классовый чужак, который непонятно каким образом проник в партию. Однако в тексте приговора и апелляционных документах, описывающих суд над ним, содержалось на удивление мало политической риторики. Вместо этого, выставив Синякова морально деградировавшим и психически неуравновешенным человеком, что подтверждалось психиатрами, прокуроры могли освободить молодых (и не слишком молодых) солдат, матросов и гражданских лиц, соблазненных им, от преследования за политические и сексуальные связи. В данном деле функция судебной психиатрии заключалась не только в том, чтобы создать видимость обычной юридической процедуры, но и в том, чтобы обеспечить научную подоплеку прокурорской стратегии избирательного помилования.

Когда дело было готово и все свидетельства собраны, проводился суд. Ни одно судебное разбирательство в этой группе не было «показательным процессом» – представлением с привлечением прессы и юристов, в ходе которого создавался спектакль, демонстрирующий пролетарское правосудие и иногда сопровождающийся театральными эффектами[853]. В документах восьми процессов Московского городского суда о мужеложстве между 1935 и 1941 годами фактически нет следов «кампании правосудия» или же указаний на то, что было какое-либо стремление сделать эти преступления достоянием публики. Шесть из восьми судов по обвинению в мужеложстве, в которых проходили тридцать два из тридцати шести подсудимых, проводились за закрытыми дверями[854]. Представляется, что число судов за закрытыми дверями в данном случае превышало число аналогичных судов по гетеросексуальным половым преступлениям (о чем речь пойдет ниже), однако в отсутствие репрезентативной выборки мы не можем однозначно делать такие выводы. Заключение Бена де Йонга о том, что в 1960–1970-х годах суды за мужеложство проходили за закрытыми дверями, «как и следовало ожидать», необязательно применимо к предыдущим десятилетиям[855]. Тем не менее если рассматривать эти примеры вкупе с завесой молчания, скрывающей разъяснения по преступлениям такого рода даже от юристов, то можно прийти к выводу, что судьи не видели воспитательной ценности в огласке таких процессов и считали, что открытые суды против мужеложства принесут больше вреда, чем пользы.

В то время как эти документы (главным образом приговоры и апелляции) почти не дают сведений относительно самих процессов, в них часто встречаются описания мужской гомосексуальной субкультуры, с которой боролось новое законодательство. Парадоксально, но эти краткие документы свидетельствуют о том, что субкультура скорее выжила, нежели была низвергнута. На более ранних процессах отмечалось, что продолжались общение, круизинг по улицам города и публичный секс, особенно в окрестностях московского Бульварного кольца. В ноябре 1934 года Безбородов и Грибов («зачинщик группы», чья телефонная книжка попала в руки милиции), «желая распить вина», посетили квартиру некоего Петра «по кличке Баронесса, у которого был целый притон гомосексуалистов». Суд счел эту квартиру одним из самых значительных «мест встреч педерастов», хотя судьба Баронессы и его «притона» неизвестна[856]. Другим местом встреч был парк «Эрмитаж». Близлежащее Бульварное кольцо связывало этот небольшой зеленый уголок с Трубной площадью и с общественным туалетом на ней – одним из наиболее посещаемых «мест встреч» столицы. Судя по документам, это заведение располагалось под землей и имело округлую форму, кабинки располагались вдоль стены, по периметру. Кабинки были без дверей, и туалет представлял собой обычную дырку в полу[857]. Все пользовавшиеся туалетом могли видеть друг друга, и, очевидно, такой извращенный паноптизм вел как к назначению встреч, так и к решениям избегать их. Левин, обвиненный в 1941 году в мужеложстве, описал, как он обнаружил этот туалет:

Однажды осенью 1940 года я шел из ресторана по Цветному бульвару к своей квартире на Неглинной ул. в д. № 17. По пути я зашел в уборную на Трубной площади и там, помимо моего желания, со мной был совершен акт мужеложства. Ко мне подошел какой-то мужчина и стал онанировать, взяв за мой половой член. Я особенно не сопротивлялся. Месяца через полтора после этого случая я опять пошел в уборную на Трубной площади уже с определенной целью, меня потянуло туда для совершения акта мужеложства. Таким образом я раз пять или шесть совершал акты мужеложства[858].

Иногда Левин приглашал партнеров домой, чтобы провести с ними ночь, с другими занимался сексом на месте. Он утверждал, что одиночество толкало его на пьянство и что лишь алкоголь виноват в том, что он захаживал в этот туалет, а вовсе не желание найти компанию[859].

Никитский бульвар, начинающийся от площади Никитские Ворота, где в 1937 году Терешков и Сергеев «были пойманы с поличным» в мужском туалете, фигурировал и в других признаниях. Один подсудимый объяснял допрашивавшим его следователям: «В 1936 году в квартиру, где жил я, переехал артист балета Афанасьев. <…> Он мне показал места, где встречаются педерасты: Никитский бульвар и Трубную площадь». Другой подсудимый утверждал, что в начале 1930-х годов ему «говорили, что основные места педерастов были Никитский бульвар, Трубная, бар на Арбате, Центральные бани». В то время бары и бани уже находились в ведении городских властей и были слабым отголоском мест, ранее принадлежавших коммерсантам, которые субкультура посещала в эту эпоху[860]. Сретенский и Чистопрудный бульвары, упомянутые в 1927 году в похожем ключе проститутом П., продолжали и в середине 1930-х годов фигурировать в качестве мест встреч. В 1935 году Анисимов и Бродский «случайно знакомились на Сретенском и других бульварах гор. Москвы с мужчинами-педерастами, вступали с ними в половое сношение в уборных, на квартирах и на бульварах…»[861].

Бульварное кольцо в центре Москвы осталось незатронутым радикальной реконструкцией столицы во время первых пятилеток. Таким образом, оно стало убежищем от помех для жизни, возникших в других частях центра столицы. Список деяний работника кино Ивана Синякова позволяет предположить, что преобразование Москвы в образцовый социалистический город парадоксальным образом сказалось и на появлении новых «сексуализированных» территорий в сердце столицы. В 1936 году Синяков заводил знакомства с сексуально доступными солдатами и матросами на площади Свердлова, расположенной перед Большим театром, а в следующем году – неподалеку от Манежной площади. Это наиболее ранние, прежде неизвестные, упоминания о гомосексуальных контактах на этих площадях, располагающихся вблизи станции метро «Охотный Ряд». Открытие метро в 1935 году и преобразование центральных транспортных артерий, которые вели к массивному зданию гостиницы «Москва» (в 1930-е годы улицы Моховая и Охотный Ряд были переименованы в проспект Маркса), словно магнитом притягивали любопытствующих. Военнослужащие в увольнении и гражданские, посещавшие столицу в конце 1930-х годов, стекались толпами к метро, особенно к станциям в центре города. К 1950-м годам, по всей видимости, благодаря новым транспортным развязкам, площадь Свердлова с зеленой лужайкой перед Большим театром стала новой