– Будь как дома. – Рек натянул сапоги.

Через несколько мгновений после его ухода вошел Винтар. Он тоже сменил доспехи на простое одеяние из белой шерсти с капюшоном.

– Тебе было тяжело, Сербитар, – сказал он, кладя руку на плечо молодому человеку. – Надо было взять меня с собой.

– Не мог я сказать ему правду.

– Однако ты и не солгал, – прошептал Винтар.

– Где та грань, за которой умолчание переходит в ложь?

– Не знаю. Но ты сделал то, к чему стремился, – свел их вместе. У них впереди вся ночь.

– Я должен был все-таки сказать ему.

– Нет. Он захотел бы изменить то, что изменить невозможно.

– Невозможно? Или недозволено?

– Невозможно. Он приказал бы ей не участвовать завтра в бою, а она бы не послушалась. И под замок ее не посадишь – она княжеская дочь.

– Но если бы он сказал ей, в чем дело?

– Она не поверила бы или бросила бы вызов судьбе.

– Значит, она обречена?

– Нет. Она умрет, только и всего.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить ее, Винтар, ты знаешь.

– Я тоже. Но нас постигнет неудача. Завтра в ночь ты должен будешь открыть ему тайну князя Эгеля.

– Он будет не в том состоянии, чтобы открывать ему тайны.

Рек обнял Вирэ за плечи и поцеловал в щеку.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

Она улыбнулась и молча приникла к нему.

– А я вот не могу это выговорить, – сказала она, глядя ему в глаза своими большими глазами.

– И не нужно. Ты ведь чувствуешь это?

– Ты же знаешь, что да. Просто сказать не могу. Все эти нежности в моих устах звучат так странно… так неуклюже. Точно мое горло не создано для того, чтобы произносить их. Мне сразу делается неловко. Понимаешь, о чем я? – Он кивнул и снова поцеловал ее. – И потом, у меня нет твоего богатого опыта.

– И то верно.

– Что это значит? – вскинулась она.

– Я просто соглашаюсь с тобой.

– Так вот не делай этого. Мне сейчас не до шуток. Тебе хорошо – ты у нас остряк, краснобай. Язык тебя всегда выручит. А я вот и хотела бы высказать все, что чувствую, да не могу. Когда же ты говоришь об этом первый, у меня перехватывает горло, и я знаю, что должна ответить что-то, но опять-таки не могу.

– Послушай, прелесть моя, это совсем не важно! Ты верно сказала – это слова, и только. Я проявляю себя в словах, ты в делах. Я знаю, что ты меня любишь, и тебе совсем не обязательно вторить мне всякий раз, как я говорю о своих чувствах. Сейчас, к примеру, я просто вспомнил, что мне когда-то сказал Хореб. Он сказал, что для каждого мужчины на свете есть только одна женщина и что я узнаю свою, когда увижу. И я узнал.

– А я когда впервые тебя увидела, то подумала: экий хлыщ! – Она обняла его за пояс и засмеялась. – Видел бы ты себя, когда тот разбойник на тебя кинулся!

– Я просто сосредоточился. Ты же сама знаешь, что стрелок из меня неважный.

– Да у тебя душа ушла в пятки!

– И то правда.

– И все-таки ты спас меня.

– Как же иначе – я по природе герой.

– Нет, ты не герой – за это я тебя и люблю. Ты просто мужчина, который делает все, что может, и старается следовать требованиям чести. В людях это редкость.

– Ты не поверишь, но я, несмотря на свою развязность, очень смущаюсь, когда меня хвалят.

– Но я должна высказаться – для меня это важно. Ты первый мужчина, с которым мне так же свободно, как с женщинами. Ты научил меня жить. Быть может, я умру во время этой осады, но я хочу, чтобы ты знал: я жила не напрасно.

– Не надо говорить о смерти. Взгляни на звезды. Ощути эту ночь. Не правда ли, она прекрасна?

– Да. Но если ты отведешь меня в замок, я докажу тебе, что дела говорят громче слов.

– Так я, пожалуй, и сделаю.

Они любили друг друга без страсти, но нежно, и уснули, глядя на звезды за окном спальни.

Надирский начальник Огаси послал своих людей вперед, пролаял боевой клич Волчьей Головы и вогнал топор в подбородок высокого дреная. Тот упал навзничь, зажав руками рану. Дикий боевой напев нес надиров вперед, сквозь ряды защитников, через стену, на траву за стеной.

Но Побратим Смерти и белые храмовники, как всегда, держали оборону.

Ненависть придавала Огаси сил – он рубил направо и налево, пробиваясь к старику. Чей-то меч задел его лоб, и он качнулся, но тут же справился и вспорол дренаю живот. Слева защита еще держалась, но справа прогнулась, как бычий рог.

Торжествующий вопль надиров, казалось, достиг небес.

Наконец-то они одолевают!

Но дренаи снова выпрямились. Огаси, отойдя чуть назад, чтобы протереть глаза от крови, увидел, как высокий дренай со своей подругой замкнули прогнувшийся рог. Этот долговязый в серебряном панцире и синем плаще, ведущий за собой около двадцати воинов, точно обезумел. Его смех заглушал пение надиров, и захватчики падали перед ним.

Безумная ярость несла его в самую гущу надиров, и он даже не думал о защите. Его обагренный кровью меч резал, рубил и пронзал. Женщина прикрывала его слева, и ее тонкий клинок был не менее смертоносен.

Рог медленно выгибался в другую сторону, и Огаси медленно теснили к зубцам стены. Он споткнулся о тело дренайского лучника, все еще сжимавшего в руке свой лук. Опустившись на колени, Огаси взял оружие из руки мертвеца и достал из колчана черную стрелу. Вскочив на парапет, он огляделся в поисках Побратима Смерти, но старик был далеко, и его заслоняли напирающие надиры. Зато одержимый раскидал всех, кто был впереди. Огаси наложил стрелу, натянул тетиву, прицелился и с тихим проклятием выстрелил.

Стрела, оцарапав предплечье Река, пролетела мимо.

Как раз в этот миг Вирэ повернулась к нему, и стрела, пробив кольчугу, вошла ей под правую грудь. Вирэ ахнула, покачнулась, и ноги подогнулись под ней. Какой-то надир, прорвавшись, кинулся на нее.

Сцепив зубы, она выпрямилась, отразила его свирепый натиск и обратным ударом вскрыла ему яремную вену.

– Рек! – в панике крикнула она. Ее легкие бурлили, всасывая артериальную кровь. Но он ее не слышал. Боль пронзила ее, и она упала, изогнувшись так, чтобы не вогнать стрелу еще глубже.

Сербитар бросился к ней и приподнял ее голову.

– Проклятие! – проговорила она. – Я умираю!

Он коснулся ее руки, и боль сразу прошла.

– Спасибо, друг! Где Рек?

– Он одержим, Вирэ. Я не могу достучаться до него.

– О боги! Послушай меня – не оставляй его одного после того, как… ты знаешь. У него голова набита романтическими бреднями, и он может сотворить какую-нибудь глупость – понимаешь?