— Тише-тише, — повторял Игорь Сергеевич, обтирая Артема. — Все позади.

Брат плакал обиженно и озирался на пруд.

В воде промокла не только Оля. Промокли и стремительно портились ее несовершенные знания о мире, почерпнутые из школьных учебников, а не из готических романов.

* * *

В кабинете Патрушевой основное пространство занимал дубовый стол, вероятно позаимствованный у прежних хозяев поместья и отреставрированный. Металлический шкафчик, ноутбук, флаг России, Владимир Путин в алюминиевой рамке. Директор постукивала ногтями по столешнице. Недовольство клокотало в ней: если бы не очки, она, наверное, стреляла бы молниями из глаз.

Оля с братом сидели напротив, завернутые в одинаковые клетчатые пледы. Артем отрешенно мял в руках куклу — морячка, показавшегося сестре слишком слащавым.

«Уж не в подвале ли он нашел игрушку?»

Если да, оставалось порадоваться, что он выбрал морячка, а не клоуна с крысиными усиками или носатую демоническую маску.

Игорь Сергеевич мерил шагами кабинет.

— Еще раз спрашиваю, — со сталью в голосе напирала Патрушева. — Зачем ты затащила его в озеро?

С Олей больше не церемонились. Никаких «вы», фальшивых улыбочек, расшаркивания.

— Я же говорю! Он сам пошел! И там была какая-то женщина… — Оля вспомнила траурное одеяние «водяной» дамы.

— Женщина пыталась утопить Артема?

— Ну не я же!

Валентина Петровна посмотрела многозначительно на историка. Взгляд совсем не понравился Оле. Она стиснула в пальцах мамин кулон.

— Думаете, это я? Я что, блин, похожа на маньячку? На детоубийцу?

— Мы неоднократно замечали твою холодность по отношению к брату.

— Я тысячу раз талдычила: я ему не мать! Но убить… — Оля задохнулась от возмущения. — Тема, ну скажи им!

За спиной скрипнула дверь, в кабинет вползли юркие тени, с ними вошел толстяк водитель.

— Это было в грузовике. — Он отдал Игорю Сергеевичу рюкзак.

— Спасибо, идите.

Оля понуро наблюдала, как учитель достает из рюкзака паспорт.

— Краснова Ольга Константиновна.

— Хотела сбежать? — ухмыльнулась недобро Патрушева.

Ожидаемая реакция. Чего не ждала Оля — так это потрясенного взгляда Артема.

«Она собиралась бросить меня». — Продрогший, мокрый, Артем позабыл про купание в пруду. Он не знал, почему мама разозлилась и решила наказать его. Возможно, она сердилась, что Артем так долго не приходил к ней. Или в раю мама немного одичала и обезумела. Он не обиделся… почти.

Но Оля… Оля планировала бросить его.

Она…

Губы Артема задрожали.

«Она не любит меня».

— Но не сбежала же! — Оля покраснела густо.

— Я же все видел. — Игорь Сергеевич говорил спокойно и строго. — Ты планировала просто напугать его, да? Не навредить, а проучить. Но шутка вышла из-под контроля. Скажи честно, как есть.

Оля уставилась на Артема, умоляя о помощи, но брат лишь тряс головой.

— Ты врешь! — закричала Оля, хватая его за шиворот. — Вшивый лгун! Разбалованная сволочь!

— Прекрати! — Игорь Сергеевич оттеснил Олю, прикрыл руками плачущего мальчика.

— Маменькин сынок! Вот ты кто!

— Я запрещаю тебе приближаться к брату. — Валентина Петровна хлопнула ладонью по столешнице. — И о произошедшем мы доложим вашему отцу.

У Оли не осталось сил на то, чтобы уточнить, что папаша Темы ей не отец. Она вперилась в свои дрожащие кисти и молчала.

Глеб Юрков любил сына — по-особенному, не так, как прочие, без сантиментов сопливых, но ведь любил.

И сегодня он плакал навзрыд от избытка любви, плакал впервые за четверть века. Даже на похоронах жены он не пролил ни слезинки, а теперь горячие — кипяток — ручьи лились по щекам. Ибо ничего в мире не имело значения. Обесценились акции, стали жалкими бумажками деньги, курс доллара потерял смысл. И на авансцену вышла нежность, дистиллированная, серной кислотой прожигающая нутро. Потому что Глеб слишком поздно постиг истину: богатства ничто по сравнению с чувствами.

И все сорок пять лет он был нищим словно церковная мышь.

— Чего наяриваешь? — На экране появилось лицо сына.

«Какой он взрослый, — испугался Глеб. — Какой чужой, и ничего уже не исправить».

— Кира… ты знаешь, что я тебя люблю? Знаешь?

Кирилл встрепенулся, нахмурился. Мимическая морщинка на лбу, как у его мамы…

— Ты пьяный, что ли?

— Трезвый. Трезвее некуда. — Глеб вытер слезы, размазал по губам красное, пахнущее медью.

— Это что, кровь? Отец, ты поранился?

— Пустяки.

«Не о том говорим… как всегда, не о том…»

У камина, вне поля зрения камеры, сидела Диана. Глеб Юрков любил ее — и в том числе по этой причине вспорол мясницким тесаком от паха до грудины, вынул толстые лиловые трубки кишок, проколол силиконовые подушки и аккуратно срезал губы ножницами. Фарфоровые зубки Дианы пришлось выбить молотком. Крови было!..

Любовь ранит. Вот в чем соль.

— Я скучаю, — сказал горько Глеб, — по тебе и по твоей маме. Мне так жаль. Боже, как мне жаль…

— Где Диана? — В расширенных глазах Кирилла читался испуг. — Можешь ее позвать?

— Это была ошибка, сын. Я… я несчастлив. Слишком много любви. Это груз… Позвоночник не вынесет столько…

Глеб зажмурился, глотая слезы.

— Пап! Папа, что с ней?

— Все документы в сейфе.

— Какой, к черту, сейф? Папа, что происходит?

* * *

Планшет ходил ходуном в руках. Тихонько жужжали флуоресцентные трубки. Кирилл уединился в туалете и смотрел, как его ополоумевший, покрытый лоснящейся кровью отец встает из-за стола.

— Папа, вызови скорую! Вызови полицию!

— Код от сейфа, — сказал отец, — дата твоего рождения. Прощай, сынок.

Глеб отвернул монитор, но в камеру влез косметический столик Дианы. Макияжное зеркало было забрызгано багровым. В нем отразился отец, вставляющий в рот вороненое дуло пистолета.

— Папа! Папочка! Не надо!

Сердце готово было выпрыгнуть из груди. В амальгаме над раковинами зеркальный двойник Кирилла оторвал взгляд от экрана и посмотрел внутрь туалета.

Он ухмылялся. Черные безжалостные зрачки сверлили лоб ничего не замечающего, плачущего подростка.

— Папа!

Двойник повторил возглас одними губами и облизался.