Добавим к этому, что религия связана не только с поеданием других, но и с совместным принятием пищи. Разделить пищу – одно из самых интимных действий, какие только можно представить. Границы между теми, кто похож на нас, и теми, кто отличается от нас, конструируются, поддерживаются, охраняются и/или преодолеваются в приемах пищи и других формах потребления. Не случайно многие христиане используют термин «причастие» для центрального общинного ритуала. Не только выпить вина и съесть хлеба (являются они символами, указывающими на что-то иное, или нет), но и выпить чаю или выкурить табаку означает, что этот ритуал предполагает нечто большее, чем участие душ и божества. Подобным образом то, что в новостных медиа Церковь Англии часто предстает расколотой по отношению к однополым бракам и женскому епископату, многое говорит о том, как сегодня конструируются связанные отношениями личности. Религия – это не неправильно понятое отражение, проявление или мистификация чего-то под названием «общество». Это социальные акты между личностями, не все из которых являются людьми, но все участвуют в воображаемых способах существования в мире и ищут пути включения своего воображения в реальность близкого порядка. Таким образом, мы можем найти место преподаванию, текстам, лидерам, институтам и надеждам на будущее в наших исследованиях религии. Все это действия по возведению границ и строительству сообщества в комплексном многовидовом мире.

Религия в качестве этикета взаимоотношений в многовидовом мире растворена в жизни телесных, пространственных, деятельных (performative) личностей. Она требует согласования между потребностью поедать других и потребностью поддерживать как разнообразие, так и (более чем человеческое) сообщество. Она требует переговоров между близкими и чужаками – и те и другие приобретают отчетливость, когда эксплицитно установлены правила, кто с кем может легитимно заниматься сексом. Религия не всегда и не по определению «приятна», но обычно исключает и порицает тех, кто реализует (perform) свою личность и миротворчество иначе. Она содержит элементы воображения, поскольку люди задают ролевые модели, надежды и амбиции. Иногда они кодифицируются в текстах, но именно использование текстов и других форм посредничества в хранении и обучении оказывается значимым для определения практики религии. Мы не должны ошибочно принимать результаты воображения за интимную деятельность религиозных людей. Статичные тексты (религиозные или научные) не определяют религию, это становится возможно только в продолжающихся изменчивых слияниях, возникающих, когда люди пытаются ввести воображение в интимную реальность. И если религии могут стагнировать, то вот зов реального мира влечет людей поддерживать общество, приглашая близких и противостоя всем остальным.

Сидя на берегу неподалеку от Лассагамми, дома покойного саамского художника Нильса-Аслака Валкеапяя, я задался вопросом, могли ли религиозное искусство и представления (performance) возникнуть из меморализации нашими далекими предками мест значимых межвидовых встреч. Они могли сложить пирамиду из камней на месте, где земле были возвращены кости животных, съеденных с уважением. Они могли показать своим детям, как кости рыб должны быть возвращены морю. Они могли учить других песням или заговорам, которые могли быть угодны горам или воронам. Эволюция религии как этикета межвидовой коммуникации могла, таким или подобным образом, оформлять вовлечение других в подобные действия.

Это, конечно, полет фантазии. Я делюсь ею, чтобы предложить применение телесному и деятельностному (performative) пониманию религии. Признание того факта, что мир полон межвидовой коммуникации и пронизан интенциональностью, бросает вызов подходам к религии и культуре, которые определяют их как когнитивные ошибки, хоть и ценные в эволюционном смысле. Более прямолинейное рассмотрение происхождения религии потребовало бы поиска свидетельств «где-то еще», нежели в химии или нейронном устройстве человеческого мозга. Если религия имеет отношение не столько к внутренним состояниям человека, сколько к взаимосвязанности, этикету в более-чем-человеческом мире, целостным образом сказываясь на всех сторонах человеческой жизни, нам следует искать свидетельства ее происхождения или раннего рассеивания в таких ритуальных действиях, как строительство пирамидок из камней или пение. Отметим, что шимпанзе, вороны и другие животные используют орудия (Shumaker et al 2011), что дождевые черви украшают свои норки (Crist 2002), а многие млекопитающие и птицы оплакивают умерших (Bekoff 2012), – возможно, это значит, что более внимательное отношение к миру за пределами сверхотделений помогло бы нам увидеть религию не только в облике верований и сознания человека.

Вопрос, являются ли буддизм и футбол религиями, кажется вечным. Буддисты, говорят, не «верят в бога», а футбол – это площадка для конструирования сообществ, коллективно проходящих через сильные переживания и ритуализирующих свое отношение к героям и спортивным «идолам». Хотя есть масса буддистов, признающих существование (и просящих помощи у) богов, остается справедливым, что некоторые виды буддизма нельзя определить как «веру в бога». Способом решить эту проблему для тех, кто очень хочет включить буддизм в категорию «религия», стала замена «бога» «предельной реальностью» или «священным» или чем-нибудь не менее загадочным. Другим подходом, популярным среди исследователей и преподавателей, является не включение футбола в число религий, поскольку он не дает уроков о традициях трансцендентного. Футбол, в лучшем случае, квазирелигиозен, так как провоцирует сиюминутный опыт и временное состояние «коммунитас». Но если религию не определять через протестантизм или рационалистический мистицизм, тогда бесполезно подгонять под эти шаблоны и буддизм или футбол.

Идентификация религии с этикетом межвидовых отношений может сослужить нам хорошую службу в обоих этих случаях. Даже если все явления сущего в конечном счете иллюзорны, буддистская практика и образ жизни подразумевают существование не-человеческих личностей. Все живые существа, предположительно, могут достичь просветления и, в более народных формах буддизма, стремятся к благополучию других, не ограничиваясь сообществами людей. Футбол, с другой стороны, как будто касается только людей. Но стоит нам допустить – и, вероятно, нам следует так сделать, – что объекты, артефакты также включены в наши сообщества, мы можем найти место футболу как разновидности религии. Обыкновенные данные (о ритуалах и экстатических переживаниях) могут привлекаться к рассмотрению взаимодействий между людьми и мячами. Насколько такой подход окажется успешным, предоставим проверять другим. У меня есть другой тезис касательно буддизма, футбола и религии, который я хотел бы озвучить.

Ключевым для этой книги было переосмысление не только определений религии, но и академических практик. Общий недостаток многих дискуссий о том, являются ли буддизм и футбол религиями, состоит в том, что эти обсуждения как будто имеют в виду что-то ограниченное, отделенное от другой деятельности. Религия, однако, не может исследоваться как дискретный объект. Но не может так исследоваться и футбол. Ученые, интересующиеся этой игрой, далеко не всегда работают на кафедрах изучения спорта. Они привносят свои знания об индустрии развлечений, экономике, политике, гендере, здоровье, бизнесе и многом другом в исследования и преподавание. Кто-то может фокусироваться на игроках во время матчей, но, подобно религии, интерес к футболу может распространяться и на другие стороны жизни (индивидуальной и коллективной). Буддизм также в реальности редко исследуется как вероисповедание. Исследования, посвященные тому, что делают буддисты, гораздо разнообразнее. Исследования буддизма и футбола подчеркивают необходимость расширения круга подходов и интерпретаций, в большей степени соответствующих диффузным феноменам.