однако и для его европейского издателя в 1550 году эта маска эрудита также не имела достаточного научного веса. В печатном издании «Описания Африки» Рамузио дважды присвоил Джованни Леоне ренессансный титул «историка» и заставил его следовать «правилам» историков там, где Йуханна ал-Асад написал лишь, что обязан говорить правду, как «каждый человек» (в первом случае при перечислении общих пороков, присущих африканцам, а во втором при описании переодетого в женское платье муханнаса из Феса)[630].

В этом он следовал примеру других арабо-исламских авторов, писавших о событиях и людях прошлого. Те предпочитали применять слово «исторический» к своим книгам, а не к самим себе, поскольку многие из них были по образованию законоведами и писали в нескольких жанрах. Йуханна ал-Асад использовал слова «Historiographus», «Historiografo», «Chronista» и «Cronechista» — переводы слов ахбари и муаррих, — когда характеризовал свои источники в «Знаменитых мужах» и в «Географии». И он знал, что вопрос достоверности обсуждался в исторических трудах, например в «Мукаддиме» Ибн Халдуна. Но в своих собственных сочинениях он не определял себя в первую очередь как историка; он просто говорил, что составляет «Свод мусульманских хроник»[631].

Йуханна ал-Асад, однако, использовал два других термина, говоря о себе, и оба они ассоциируются с ролью «автора». В «Космографии и географии Африки» он регулярно предстает как «el Compositore» — «сочинитель», «собиратель» или «составитель». Он знал итальянское слово autore и иногда использовал его, но для себя он выбрал подходящий итальянский эквивалент арабского муаллиф, что означает «компилятор, составитель»: многие арабские прозаические произведения представлялись с традиционной скромностью всего лишь как компиляции[632]. Аналогичным образом, в многочисленных упоминаниях о себе в «Знаменитых мужах» Йуханна ал-Асад называет себя «Interpres» — «переводчик», вместо латинского auctor. Здесь он снова заимствовал арабское словоупотребление, поскольку тарджама, слово, обозначающее биографию, биографическую заметку, также значит «перевод» или «толкование». А interpres — это мутарджим, переводчик, толкователь, биограф[633].

Interpres и Compositore в книгах Йуханны ал-Асада живут своей собственной жизнью. «Биограф говорит», «биограф запомнил», «автор там жил», «пишущий слышал», «пишущий это сам видел» и так далее — в третьем лице, когда «он» наносит визит, или убегает, или не помнит, или благодарит Бога. На более чем девяти сотнях листов «Географии» Йуханна ал-Асад писал «я» и использовал глаголы в первом лице лишь в редких случаях. Представляя историю о птице, Compositore задается вопросом, не припишут ли ему все недостатки, которые он заметил у африканцев, и ни одного из их достоинств, и внезапно восклицает: «Я поступлю как птица» (io faro como uno ucello), живущая и на земле, и на море[634].

Использование третьего лица и косвенного именования своей особы не было стандартным правилом в произведениях на арабском языке на протяжении веков. В автобиографической литературе, в том числе у ал-Газали и Ибн Халдуна, сам автор обычно именовался «я». Когда автор биографического словаря хотел поместить автопортрет в свою коллекцию жизнеописаний, он вполне мог писать «он», а не «я» в этой единственной словарной статье, но другие упоминания себя обычно были от первого лица, как мы только что видели в отрывке из «Некрологов» Ибн Халликана. Ал-Мукаддаси ввел собственные приключения в географический трактат «Лучшие подразделения», пользуясь местоимением «я»; и даже текст, написанный под диктовку, как описание путешествия Ибн Баттуты, пестрел оборотами «я отбыл», «я посетил», «я видел этого эмира» и тому подобными. В одном хадисе арабскому местоимению «я», ана, приписывается высокомерность звучания, но авторы все равно им пользовались почти всегда[635].

Упоминание себя в третьем лице не было и обычаем, который Йуханна ал-Асад мог бы перенять в Италии. Рассказ Спандугино про Турцию (1519), а также второе и третье письма Эрнандо Кортеса из Мексики, опубликованные в итальянском переводе в 1522–1524 годах, строились именно вокруг «я». Речевые маркировки от первого лица, как их называют ученые — «я видел», «я слышал» — считались гарантией подлинности в литературе о путешествиях XVI века[636]. Когда Рамузио взялся за редактирование «Африки» Джованни Леоне, открывающей его серию «Плавания и путешествия», он просто убрал «el Compositore» с большинства страниц и заменил его на «я» и на глаголы в первом лице. А переводчики на французский, латынь и английский работали по тексту Рамузио[637].

Зачем Йуханна ал-Асад изобрел этого «el Compositore»? Я думаю, что благодаря этому он обрел дистанцию: дистанцию от итальянской жизни и от своей жизни мусульманина в Магрибе; дистанцию, позволяющую ему какое-то время изображать христианина, размышлять о своей мусульманской идентичности, а затем, когда будет готов, вернуться целым и невредимым в Северную Африку.

***

Помогает ли нам эта измененная идентичность, превращение в писателя, составителя, переводчика и комментатора, отрезанного от непосредственных связей прямой исламской передачи, понять следующие поразительные слова в «Географии»: «Александр Македонский был пророком и царем, согласно нелепому высказыванию Мукаметто в Коране»? Даже если допустить, что он использовал не настоящее имя Мухаммада, а «Мукаметто», как позволяла ему такийя, чтобы избежать святотатства, это все равно скандально. Йуханна ал-Асад, возможно, понял это и удалил эти слова из одной из копий своей рукописи, поскольку «нелепое высказывание Мукаметто» не фигурирует в печатной версии Рамузио[638]. Но даже если автор использовал это выражение лишь временно, мы все равно должны попытаться объяснить это.

Возможно, это был дерзкий эксперимент человека, все еще верного идеалу ислама как религии, охватывающей весь Дар ал-ислам, но, благодаря своему двойственному и расширенному религиозному положению, внезапно получившего свободу оспорить статус Искандера как пророка. Выражение «нелепое высказывание» находится в тексте описания Александрии, куда вернулись изгнанные чужестранцы после того, как арабы отвоевали город у византийских греков, и где «один хитрый магометанский халиф выдумал большую ложь [una bona bogia], говоря, что Мукаметто в своем пророчестве обещал великое вознаграждение тем, кто переедет жить в Александрию, и тем, кто будет оставлять пожертвования на охрану города»[639]. Здесь Йуханна ал-Асад разоблачает уловку, использованную властями, эксплуатировавшими набожность жителей, а также делает законный мусульманский ход, сообщая, что этот хадис является апокрифическим.

Дальше он пишет:

В центре города, среди руин, стоит маленький домик, служащий часовней [una Ecclesiola], в котором находится гробница, очень почитаемая и уважаемая мусульманами, где днем и ночью горят свечи, и говорят, что это гробница Александра Великого, пророка и короля, в соответствии с нелепым высказыванием Мукаметто в Коране. И все чужеземцы, приезжающие в Александрию, посещают гробницу из благочестия и оставляют пожертвования тем, кто заботится о ней[640].

Традиция народного поклонения, связанная с почитанием Искандера как пророка, вызывала недоверие у Йуханны ал-Асада. Кто мог выигрывать от