в том, чтобы каждый раз находить наилучший лингвистический эквивалент. В первых 170 словарных статьях, которые Мантино заполнил на иврите и латыни, — вероятно, советуясь с Йуханной ал-Асадом, — конечно, часто всплывали культурные подобия и различия. Например, слово хитан, или обрезание, на разных языках технически означало одно и то же, но для этих двух обрезанных мужчин оно несло иную эмоциональную нагрузку, чем для окружающих их христиан, для которых обрезание было осуждаемым отличительным знаком. Слово имам (предстоятель на молитве, духовный руководитель) напомнило тому христианину, который унаследовал рукопись от Мантино и впоследствии сделал к ней пояснения, латинское слово sacerdos (священник). Йуханна ал-Асад в своей «Географии» остановился на итальянском sacerdote, имеющем ритуальные и духовные коннотации, совершенно неподходящие к молитвенной и проповеднической деятельности мусульманского священнослужителя[614]. Тем не менее, работая над словарем, его авторы исходили из предположения, что эквивалентные слова подобрать можно, причем несмотря то что для Йуханны ал-Асада на первом месте стоял арабский язык, на котором Аллах ниспослал Коран, а для Мантино — иврит.

Некоторые важные слова напрашивались на сближение, хотя и оставалось место для вариантов — прежде всего, Аллах. Здесь Мантино оставил пробел после арабской записи Йуханны ал-Асада. Еврейское четырехбуквенное имя Бога и его производные несли в себе благоговение, святость и силу. Это слово наверняка значилось на обороте мезузы на двери дома Мантино, но он не вписал его на место в этом светском словаре. (Последующий владелец-христианин добавил неправильно написанное по-еврейски «имя»: Хей, Ламед, вместо Алеф, Ламед[615].)

Йуханна ал-Асад и Мантино, должно быть, говорили об Иблисе и Шайтане, арабских именах дьявола, каждое из которых внесено в словарь на соответствующую букву. Рассматривая еврейские варианты перевода, они, вероятно, сравнивали многочисленные обличья дьявола: враг, лукавый, непокорный предводитель мятежников против Бога и так далее. Слово «шайтан» помещается в словаре ближе к концу, в той части алфавита, где Мантино перестал заполнять свои колонки, но он, скорее всего, собирался написать «Сатана» на иврите и, возможно, рассказать Йуханне ал-Асаду об этимологии этого имени у Маймонида: satah — «отклоняться», «сбиваться с пути». Он, может быть, думал даже приписать «Самаэль», ведь сказал же Маймонид в своем «Руководстве для недоумевающих», что «Самаэль — это имя, обычно применяемое нашими мудрецами к сатане»[616].

Слово «Иблис» располагалось недалеко от начала. Какие еще имена мог использовать Мантино для Иблиса, кроме Сатаны и Самаэля? Помимо еврейских терминов, обозначающих «злой дух», «искуситель» и тому подобное, другим именем, чаще всего произносившимся в его время, вероятно, было «Лилит». Эта могущественная демоница в некоторых каббалистических источниках называется женой Самаэля. Мантино как врач, конечно, знал, как часто имя Лилит стояло на еврейских амулетах, предназначенных для защиты новорожденных детей от зла. Но могли ли они с Йуханной ал-Асадом счесть его подходящим соответствием для перевода имени Иблиса?[617]

Вместо этого Мантино написал в колонке для иврита слово «Люцифер» латинскими буквами — имя, подчеркивающее происхождение дьявола как падшего ангела, «сияющей звезды» в Книге Исайи (14: 12). Древние и средневековые раввины не использовали имя Люцифер, но некоторые из них рассказывали о падшем ангеле по имени Шемхазай, который, обманутый Астерой (Иштар), по оплошности дал ей вознестись на небо, где она и расположилась в качестве утренней звезды. Судя по всему, из‐за таких преданий — вероятно, обсуждавшихся с Йуханной ал-Асадом, — Мантино и остановился на варианте «Люцифер», который, по крайней мере, имел связь с кораническими упоминаниями об Иблисе как о падшем ангеле[618].

Когда Йуханна ал-Асад дошел до внесения в словарь слов, относящихся к Пяти столпам ислама, то есть к пяти требованиям, которые должны выполнять все мусульмане, то он мог заметить между всеми тремя языками глубинные черты сходства наряду с мельчайшими различиями. Его многочисленным арабским терминам, обозначающим «служение Богу, благословение, мольбу, молитву» — убудийа, барака, даава, салах — можно было подобрать эквиваленты и на иврите, и на латыни. Точно так же, когда он писал «воздержание» (имтинаа), он мог думать не только о словах на иврите и латыни, которые следовало написать рядом с его арабскими, но и про Йом Кипур и Великий пост. А записывая слово хадж, относящееся к паломничеству в Мекку, он, вероятно, ожидал увидеть на иврите и латыни названия паломничества в Иерусалим[619].

Работа над словарем была для Йуханны ал-Асада в известном смысле духовным упражнением. Закат и садака равнозначны «милостыне», ихсан — «щедрости»: давая деньги нищему или делая другое реальное благотворительное пожертвование, вместо того чтобы лишь выражать внутреннее намерение сделать это в качестве своего ежегодного обязательного заката (как призывали морисков в фетве 910/1504 года, посвященной такийе), Йуханна ал-Асад мог видеть в этом доброе дело, что принято как в исламе, так и в христианстве[620].

Рассмотрим гораздо более деликатный пример, который находится не в словаре Йуханны ал-Асада, а в написанном в 1521 году вступлении к его арабской транскрипции Посланий апостола Павла: он называет Иисуса «Сыном Божиим». При этом он мог сказать себе, как рекомендовано фетвой, что, хотя внешне ему нужно угодить своему покровителю, Альберто Пио, подспудно он подразумевает фразу «Иисус — сын Марии, поклоняющейся Богу»[621].

Впрочем, он также мог понимать эту фразу как содержащую идею, присущую некоторым течениям ислама, в частности суфизму, основанному философом и мистиком Ибн Араби, рожденным в ал-Андалусе за три столетия до ал-Ваззана. Ибн Араби соединил Творца и Творение в вечном дуэте, но не через единосущность, что неприемлемо в исламе, а через волны откровения. Таким образом, он усилил божественную эманацию пророков, принесших откровение, включая Иисуса, — предшественников совершенного Мухаммада. Мусульмане должны следовать путем тех, кого благословил Аллах, — говорит Ибн Араби, — то есть путем Мухаммада, включающим в себя все религии божественного откровения, существовавшие до него. Но Аллах породил все существа и уделил некую часть знания о себе всем верующим. «Путь Божий — это общий путь, по которому идут все существа, и он ведет их к Богу. Он включает в себя каждую богооткровенную религию и каждое толкование разума». В мистическом состоянии Ибн Араби увидел единство различных религий:

Мое сердце открыто для всех форм;

это пастбище для газелей

и монастырь для христианских монахов,

храм для идолов

и Кааба паломника,

скрижали Торы

и книга Корана[622].

Йуханна ал-Асад не проявил особой восприимчивости к мистицизму в тех произведениях, которые дошли до нас, но он дорожил традицией ал-Газали с ее мистическими оттенками и декламировал его стихи и рифмованную прозу в те годы, когда жил в христианских краях. И по-арабски, и в латинском переводе он вспоминал для своих читателей-христиан знаменитую строку