остров.) В одном городе на склонах Высокого Атласа мусульманские женщины пожертвовали браслеты и кольца для выкупа своих мужей у солдат султана, хотя и сделали это «из хитрости» (per malitia), скрыв тот факт, что в домах у них осталось еще много денег. В более возвышенном ключе Йуханна ал-Асад пишет о жене правителя династии Альмохадов, Абу Юсуфа Йакуба ал-Мансура, которая продала свои драгоценности и золотые и серебряные украшения, полученные от мужа при обмене свадебными дарами, чтобы заплатить за золотые шары на вершине минарета мечети Кутубия в Марракеше. Эти шары приобрели чрезвычайную ценность в представлениях простого городского люда, в них видели планеты, населенные духами-хранителями, и их никогда не снимали, даже если позднейшим правителям требовалось золото на финансирование обороны от христиан.

Однако, рассказывая о возвышении правителя Альморавидов Йусуфа ибн Ташфина, Йуханна ал-Асад не упомянул его жену и советницу Зайнаб, женщину, которую особенно помнят в Магрибе за ее влияние на политику: именно она, как говорит Ибн Халдун в своей «Истории берберов», поощряла мужа бороться за независимость — «женщина, выдающаяся своей красотой и искусством политика»[605].

Возможно, Йуханна ал-Асад больше рассказал о роли женщин в политической, экономической и религиозной жизни в своих утраченных книгах по маликитскому праву и мусульманской истории. Но совершенно очевидно, что он писал не как воинствующий поборник женских достоинств и способностей. Не существовало точного арабского соответствия европейскому литературному течению, которое выдвигало серьезные претензии на то, что женщины не уступают мужчинам или даже превосходят их — как в «Книге о Граде женском» Кристины Пизанской (1405), «О благородстве и превосходстве женского пола» Корнелиуса Агриппы фон Неттесгейма (1509) и «Апологии женщин» кардинала Помпео Колонны (1529), посвященной его двоюродной сестре, поэтессе Виттории Колонне. Вместо этого достижения мусульманских женщин находили отражение в биографических словарях или воплощались в таких фигурах, как остроумная Шахразада, которая сумела спастись и в конечном счете стать женой персидского шаха Шахрияра благодаря своим многочасовым захватывающим рассказам[606].

В «Придворном» Кастильоне мужчины обсуждают женские недостатки, достоинства и успехи в присутствии придворных дам. Несколько иная дискуссия разворачивается в повествовании XIV века, написанном ал-Хаврани. Йеменская женщина Хурра (что значит «свободная») отвергнута своим мужем, внезапно впавшим в аскетизм; она становится руководительницей красивых, талантливых и красноречивых рабынь, путешествует с ними в Каир и другие места, поражая правителей своей образованностью и толковостью, а в итоге выходит замуж за сына багдадского султана[607]. Обретя тем самым право распоряжаться в суде, она приказывает двум адвокатам привести доводы, одному — к чести женщин, а другому — к чести мужчин. Те говорят о браке и о занятиях любовью, но когда их спор остается нерешенным, Хурра завершает дискуссию историей о людях, жестоких и добрых, в которой с помощью джиннов и сообразительных женщин влюбленные, наконец, соединяются[608].

Йуханна ал-Асад не изобразил ни одной такой талантливой Шахразады или Хурры в своей книге об Африке. Его женщины не столь свободны в своих маневрах; единственный ловкий трикстер в его «Географии» — это сам автор-амфибия. Возможно, он слышал отголоски итальянских «дебатов о женщинах», в том числе про диалог о колдовстве под названием «Стрикс» Джованни Франческо Пико делла Мирандолы (выступающего против женщин), опубликованный в Болонье за несколько месяцев до приезда туда Йуханны ал-Асада; может быть, слышал от Якоба Мантино о влиятельных герцогинях Мантуи и Феррары; или уловил в Италии отрывочные сведения об ученых женщинах[609]. Но подобная информация мало повлияла на его рассказ о женщинах Африки. Что действительно оказало на него воздействие, так это собственные наблюдения и опыт сексуальной, интимной и семейной жизни в Италии — в семьях евреев, с проститутками в простонародных кварталах Рима и в собственном доме. Здесь, за обеденным столом, который, по его словам, он предпочитает сидению на полу вокруг общего горшка, как принято в Марокко, он мог лучше всего понять, как сравнивать два социальных мира, как оценивать их сходство и как беречь самобытность.

Глава 8

Перевод, передача и дистанция

«Вы знаете меня, я такая же, как вы», — говорит птица-амфибия Йуханны ал-Асада, когда появляется среди рыб. Она должна жить с рыбами и походить на них весь год, но не слишком сближаться с ними, готовясь быстро удалиться, как только появится сборщик налогов. Так обстояло и с Йуханной ал-Асадом в Италии все семь лет после его крещения. Он нашел способы быть и близким, и далеким как от своего старого мира, так и от нового. Любознательность и изобретательность позволили ему преуспеть как писателю, ученому собеседнику и, возможно, любовнику, не мучаясь виной и не тревожась. А происходившие с ним события открывали ему неожиданные пути.

Лучше всего сохранять двойную идентичность помогал поиск соответствий, обнаружение общих точек, где миры, казалось, сходятся друг с другом. За годы дипломатической службы и путешествий в Африке и Леванте Йуханна ал-Асад привык сравнивать явления и переносить смыслы. Он зафиксировал обычаи, резко различавшиеся от страны к стране (так, женское обрезание, «предписанное Мухаммадом», осуществлялось на деле только в Сирии и в Египте «старухами, которые напоминали опытных парикмахеров и обрезали кончик гребня природы»), но, несмотря на эти различия внутри Дар ал-ислам, общая религия все сплачивала воедино[610].

Рассказывать о Северной Африке итальянцам было сложнее, и Йуханне ал-Асаду приходилось отыскивать аналогии, чтобы объяснить, что к чему: например, у берберских пастухов в Высоком Атласе легкие переносные дома из древесной коры, а «перекладины на крыше размещаются по кругу, как на крышках корзин, которые возят с собой женщины, едущие на мулах, как принято путешествовать в Италии»[611]. Он часто находил эквиваленты для единиц измерения и денег. Читателям своей написанной на латыни книги по арабскому стихосложению он показывал, чем арабские стихотворные стопы похожи на латинские и в чем их разница. Арабское слово для двустишия или строфы, бейт, также означало «дом» и «палатка», что вряд ли соответствует набору слов, примыкающих к латинскому carmen; зато существовали арабские эквиваленты латинских спондея и дактиля[612].

Его первым опытом систематической работы над переводом стал в 1524 году арабско-еврейско-латинский словарь, позволивший Йуханне ал-Асаду многое почерпнуть у своего товарища по работе, который был евреем. Перевод, как заметил Умберто Эко, — это движение между языками, а также между культурами, ибо переводчик ищет слова, которые произведут тот же эффект, что и в исходном языке[613]. Словарь, задуманный Йуханной ал-Асадом и Якобом бен Самуэлем, содержал только отдельные слова, без примеров контекста; задача состояла