за их измену тогдашнему отечеству, Австро-Венгерской империи. Нельзя требовать от людей и ожидать больше того, что они могут дать, но недопустимо, с другой стороны, считать героями тех, которые представляли массу, состоявшую из среднего и худшего элемента. Это было сборище вооруженных людей, бывших наших военнопленных, правда, сдавшихся частью добровольно, – но опять-таки не из-за идейных причин, как то привыкли считать, а из-за того же мелкого и низкого желания спасти свою драгоценную жизнь, которое доминировало у них и в описываемый период.

Помню, какое чувство омерзения вызывали подобные случаи на фронте великой войны. Среди многих эпизодов галицийского наступления 1916 года был в нашей дивизии (3-й Финляндской стрелковой) 27 июля упорный бой за дер. Лязарувку, у Золотой Липы. После горячих атак с жестоким напряжением с обеих сторон мы заняли эту деревню, захватили свыше двух тысяч пленных; германский егерский батальон с австро-венгерскими частями были выдвинуты из резерва противника и перешли в контратаку. Мы удачно справились тогда и с этим; ликвидация контратаки происходила у меня на глазах, – наш 9-й полк удачно охватил фланг и вышел в тыл неприятельской позиции. Благодаря умелому маневру, мы захватили снова много пленных, хотя все они дрались и упорно, и хорошо. И вот, когда участь боя была уже решена, дальнейшее сопротивление становилось совершенно бесцельным, наши стрелки принимали и вели сдавшихся в плен, – все неприятельские офицеры и солдаты были мрачны, усталы, подавлены. Вдруг два фендрика, чехи, вырвались из толпы пленных, кинулись ко мне, один охватил за шею, другой пытался поцеловать. Они кричали что-то о своей дружбе, о своей горячей любви к России, о нежелании воевать; в их глазах было опьянение опасностью боя и страхом. Как будто холодная, неприятная большая лягушка прикоснулась – такое ощущение было от этих объятий и поцелуев.

Неправдою было мнение, будто чешские части, служившие в австрийской армии, сдавались добровольно и без боя. Вот другой случай. Против нашей дивизии на р. Стрыпе у д. Гайворонки стоял чешский полк, держался крепко всю зиму 1915–1916 гг., дрался с отличным упорством, а когда после трехдневных боев наши стрелки переправились через Стрыпу и начали подрывать удлиненными зарядами тридцать рядов колючей проволоки, все чехи этого полка успели убежать; мы взяли их пленными лишь несколько десятков.

В те же дни у дер. Висревчика на Стрыпе наши стрелки захватили почти целиком 10-й гонведный венгерский полк, выйдя неожиданно ему в тыл. Тогда же мы все высказывали мысль, что рассказы о добровольной сдаче целых чешских полков – басня. Это была своего рода игра с двойным обеспечением: драться хорошо до победы своих, а в случае поражения или в трудную минуту – прикрыться славянским братством, чтобы и в плену было неплохо.

Ясно, что из массы военнопленных-шкурников не могли образоваться крепкие воинские части. Когда им грозила опасность быть выданными большевиками графу Мирбаху, германскому посланнику в Москве, – они рванули, ведомые своими лучшими и храбрыми; в первых же стычках многих из них, героев, потеряли, и, как только встретили опасность, столкнулись с крепкими красными частями, то повернули назад. Отступление чехов с их «военной добычей» легло теперь всей тяжестью на русское многострадальное офицерство и добровольцев; плохо снабженные, полуголодные, недостаточно даже вооруженные, эти истинные герои прикрывали чешские эшелоны, наполненные здоровыми сильными людьми, с изобилием всяких запасов.

Естественно, что чувства русских начали меняться и, вместо прежних иллюзий восхищения освободителями и братьями, стало нарождаться чувство возмущения и презрения к жадным и трусливым чужакам, нашим же военнопленным.

Собственно говоря, отступлением от Волги и кончилась боевая деятельность чехословацкого корпуса. Некоторое время они стояли еще на фронте, правильнее сказать, обозначали свое там место, каждый раз только до первого появления красных сил, затем сматывались и уходили на восток. Все бои и вся арьергардная служба легли своей тяжестью исключительно на русские добровольческие отряды волжан и уфимцев.

Всякое отступление вносит в ряды войск некоторую деморализацию, это лежит в самой природе события. Такое же отступление, как то было осенью 1918 года с чехословацкими полками, беспорядочное, безнаказанное, быстро дополнило их разложение; этот процесс еще более усиливался от той демагогии, которую расплодили и усиливали с каждым днем тогдашние их руководители, социалисты из национального комитета.

Они прокричали на все концы, что «их цель – борьба за демократию», что «вмешиваться во внутренние дела России они не желают». И в то же время они самым беззастенчивым образом поддерживали партию эс-эров, добывали для нее власть над русскими массами. Так было, когда они оказали, в лице доктора Павлу, давление на образование социалистической директории, в Томске чехи открыто выступили на поддержку Сибирской областной думы, состоявшей почти поголовно из эс-эров, шедшей против временного Сибирского правительства и командовавшего Сибирской армией генерала Гришина-Алмазова. В низах чехословацких полков велась постоянная и все усиливающаяся пропаганда: дельцы-социалисты, обделывая свои темные махинации, уверяли солдатскую массу, что они соблюдают интересы их и русского народа, стоят на страже революции и «борятся против реакции». Между прочим, как ясный признак ее, выдвигалось то, что русские офицеры и солдаты одели погоны, свою старую, историческую форму.

Чехословацкий национальный комитет скоро повел козни даже против созданной при его же помощи социалистической Уфимской директории и стал всецело на сторону левых эс-эров, группировавшихся около В. Чернова. Несмотря на это с чехами продолжали носиться. Директория и входящий в нее членом верховный главнокомандующий генерал Болдырев оставили командование всем Уральским фронтом в руках чешского генерала Яна Сырового, несмотря на то что фактически боевая служба неслась одними русскими добровольческими отрядами, и чехи лишь местами еще занимали второстепенные участки, да кое-где стояли в резервах. В ответ на такой реверанс Сыровой отказался исполнять приказы генерала Болдырева. После долгих сцен и уговариваний он заявил, что будет подчиняться Болдыреву лишь временно, до приезда французского генерала Жанэна; на самом деле не выполнилось и это, чехи действовали совершенно самостоятельно.

Не было у них уже и внутренней, своей дисциплины; скоро полки их приобрели такой же вид, как наши «товарищи» конца семнадцатого года. Без погон, в умышленно-небрежной и неформенной одежде с копной длинных кудлатых волос, с насупленным злобным взглядом, вечно руки в карманах, – чтобы по ошибке и по старой привычке не отдать честь офицеру; толпы их были на всех станциях, молчаливые, державшиеся кучками по десять – пятнадцать человек, ничего не делавшие, кроме регулярного наполнения своих желудков и бесконечных, бестолковых словопрений. Было у