Инокентьев встал. Он распалился. И ораторствовал, как римский трибун, до тех пор пока в дверь не постучали и не сказали: "А ну кончай выступать!"

Инокентьев присел, выпучил глаза и заговорщически перешел на шепот:

— Помяни мое слово. Нас с тобой засадят, а Касторский выпутается. У него везде свои люди. Он отнял у меня Иришку. Развратил ее. И я ему этого не прощу. Касторский — фашист. Это я точно знаю. И никакой он не Касторский. Это фамилия его первой жены. А настоящая фамилия не то Силич, не то Филич. Думаешь, он зря с детворой общается? Есть тут у него одно уязвимое местечко, за которое ему можно дать по полной катушке. Мне Иришка кое-что рассказывала. Касторский — фашист особого толка. Фашизм — это когда нет сознания, а есть высшее зло. Иришка говорила мне, что гитлеровский фашизм неполноценный, ублюдочный, как иудаизм, гребет только под себя. А настоящий фашизм освобождает всех, кто может стать суперменом. Чтобы стать фашистом, надо испытать себя, готов ли ты войти во власть, готов ли утверждать свое превосходство над разной шушерой. Слыхали про то, как несколько школьников повесили четвероклассника. Ни за что. Просто чтобы испытать себя. Получить высшее наслаждение, майн кайф. Вот это и есть фашисты.

— Вы считаете, что Касторский причастен к убийству детей?

— Напрямую нет. Касторский хитер, как сто тысяч лис. Он развращает душу. Он впрыскивает в нее яд. И тогда человек начинает метаться, испытывает дикое желание убить, переступить закон. Касторский наблюдает и угадывает эти мгновения. Однажды проснулся и увидел перед собой улыбающуюся Иришку. В руках у нее был молоток. "Ириша! Ты с ума сошла?" — спросил я. А она смеется и ничего не может сказать. Это ее Касторский подтолкнул. Я в последние дни боролся с ним. Но он сильнее меня. Он присылал ко мне в комнату своих чертей, и они измывались надо мной…

— Чего же он хочет? — спросил я.

— Второй жизни, — спокойно ответил Инокентьев. — Он боится перевоплощения. Он хочет сохранить свою структуру. Свою личность. Но ему мешают. И прежде всего ваш друг Долинин.

— Вы знакомы с Долининым?

Инокентьев расхохотался.

— Не играйте со мной в кошки-мышки, дорогой. Мы с вами работали по одному профилю. Вы писали ему картины, а я скупал для него шедевры русского искусства. Я объездил всю страну, пока не достал ему Тропинина и Айвазовского, Шишкина и Крамского. Всех этих классиков у нас можно было лет пять тому назад купить за гроши, потому что на Западе они ничего не стоят. Другое дело русский авангард — Лентулов, Кандинский, Малевич. Я и этих мазил ему достал…

Я вспомнил, как меня Долинин однажды вечером провел в свою галерею. Я был поражен увиденным. Впрочем, в подлинности некоторых шедевров я сразу засомневался. Слишком чистенькими и блестящими выглядели столетние холсты. Я сказал о своих сомнениях Долинину. Он сразу помрачнел:

— И вы туда же. Я провел экспертизу, и мне доказали, что несколько вещей в моей коллекции — копии…

— Кто же это вас так подставил? — спросил я.

— Есть у меня один тип… — улыбнулся Долинин, но фамилии не назвал. Тут же последовало предложение — быть у него своеобразным экспертом. Я отказался: дело тонкое, могу ошибиться…

— Значит, это вы ему подсунули фальшивки? — спросил я у Инокентьева.

— Не я, а Касторский сыграл с ним злую шутку, — рассмеялся Инокентьев. — Когда я привел к Долинину клиента с липовыми классиками, Долинин стал торговаться, и мой клиент сказал, что Касторский дает ему нужную сумму. Больше того, Касторский позвонил Долинину и попросил уступить ему шедевры. Долинин немедленно выложил баснословную сумму и приобрел кучу картин, среди которых было шесть подделок.

— И что, Касторский знал об этом?

— О чем? О подделках? Конечно, знал. Это Долинин — полный профан в живописи, а Касторский — тонкий знаток. Он без экспертов разберется, где подлинник, а где туфта…

— А для чего ему нужно надувать Долинина?

— Как для чего? Нагрел на этом свои лапки. После этой сделки клиент уступил Касторскому за бесценок два этюда Родченко и одну совершенно прелестную картину кисти Борисова-Мусатова…

— А что они вдруг за живопись взялись? — прикинувшись наивным, спросил я.

— Здесь не только мода и западная ориентация. Искусство — самый выгодный способ вложения капитала, ну и, конечно же, шальных, замазанных денег. Сейчас всем известно, что культурные ценности неподвластны девальвации. В мире существует грандиозный арт-рынок. На этом рынке высоко ценятся импрессионисты, западная классика, русский авангард и современное искусство, в том числе и отечественное. В начале 90-х годов наши денежные воротилы кинулись скупать живопись, скульптуру, предметы роскоши, и многие в этом деле значительно преуспели. Сумели создать солидные коллекции и даже галереи. Стало престижным украшать картинами свои дома, офисы, бордели, фотографироваться на фоне своих собраний, давать интервью о своих картинах — в общем, это всем известные штучки. Многие стали специализироваться на определенных направлениях искусства. Так, банк "Менатеп" сегодня располагает солидной коллекцией русского классического пейзажа, а "СБС-Агро" гордится наличием таких имен, как Брюллов, Верещагин, Родченко, Лентулов, Штеренберг…

Я лежал и размышлял над некоторыми соображениями Инокентьева. Кандинский и Малевич стоят до миллиона долларов, современные авангардисты — три-четыре тысячи, картины художника моего уровня — до одной тысячи долларов. А кто знает, как время повернется, может быть, через пару десятков лет мои картины будут стоить десятки тысяч баксов. Мне очень хотелось спросить у Инокентьева о том, как котируется на местном рынке моя живопись. Но мне было стыдновато опускаться до уровня моего однокамерника. Я начал издалека:

— Я-то думал, что Долинин — настоящий любитель искусства, а он всего-навсего коммерсант. Тогда какой смысл ему было устраивать мои выставки, ведь на одни рамы он выложил несколько тысяч долларов.

— Долинин любит искусство, как я эту камеру. Оно для него обуза. Но он побывал в Штатах, в Европе, увидел, что у настоящих бизнесменов есть свое культурное корыто, куда они стаскивают то, что высоко ценится, и то, что дает им определенный имидж. Они выпендриваются друг перед другом: "А у меня Кандинский и Ван-Гог…" — "А у меня Шагал и Рембрандт", и каждый понимает, что речь идет не столько об уровне живописи, сколько о богатстве, ведь Кандинский и Рембрандт стоят сотни тысяч долларов. Иметь свою галерею или коллекцию — это уже баснословные бабки: нужны помещения, солидная охрана, эксперты, искусствоведы, выставки, нужны охотники за новыми картинами. Я уж не буду говорить, но некоторые дельцы имеют свои вооруженные отряды, которые занимаются хищением картин. Ежегодно в мире похищается предметов искусства на шесть миллиардов долларов. Количество краж картин растет с каждым днем. Сравни, в России в 1989 году было зарегистрировано 375 краж, а в 1997 году — более 1000. В стране царит культурный хаос. Никто не знает, чем располагают музеи, картинные галереи, частные собрания. Отсутствие реестра культурных ценностей, слабая, почти нулевая охрана произведений искусства создают прямо-таки облегченные варианты для легкой наживы. Заметь, живопись по спросу и ценам идет сразу после оружия и наркотиков.