глупо с моей стороны было верить хоть одному слову, слетевшему с этого лживого языка. Она хотела обмануть меня, удержать меня от него, но меня не так-то просто ввести в заблуждение.

На обратном пути церковный двор выглядит иначе, и я уже не так уверена, что посмотрела каждую могилу. Еще вон тот участок в конце кладбища. Там есть несколько безымянных курганов, похожих на могилы. Может быть, это могилы нищих. И вот еще одна, под тисом.

Подхожу ближе. Ни камня, ни креста, ни какого бы то ни было знака, так что это не может быть он – и все же это он. Я знаю, что это он.

– Гарри? – говорю я шепотом, но он слышит. Он слышит и шевелится под дерном. Его сердце бьется под землей – ровно как маятник.

Ни надгробия, ни слов утешения о мире и любви. Ни «возлюбленному сыну», ни просто – «возлюбленному». Ничего, никакого следа в память о нем. Ни один ангел не оберегает его сон. Неважно, теперь я здесь. Я буду оберегать его.

Сажусь рядом с ним, у покрытого травой кургана и рассказываю ему о Прайсе и о том, что он сделал, и о лечебнице. Рассказываю ему о его с Имоджен ребенке, о том, как что-то доброе и чудесное родилось из всего этого ужаса. Рассказываю ему о ребенке, которого никогда не было, – о нашем ребенке, моем и его. И я плачу. Рыдаю и говорю, как мне одиноко, как бы мне хотелось спасти его, как бы мне хотелось, чтобы он спас меня.

Утренние лучи горят на верхушках деревьев, словно пламя костра. Я утираю слезы. Сколько времени прошло? Не могу сказать, но промерзла я до костей. На обратном пути через церковный двор вынимаю из кармана письмо и открываю конверт. Внутри короткое письмо: «Пожалуйста, приезжайте и заберите сумасшедшую из Эштон-хауса как можно скорее».

О нет, Имоджен. Все не так просто. Теперь я не оставлю Гарри. Я буду держаться за это место, как приставший к собаке клещ. Теперь я совсем не та бедная глупая девочка, которую она отправила в лечебницу. Теперь я знаю, что от нее ждать, а она даже не представляет, на что я способна. Совершенно не представляет.

Ярко-зеленые иглы тиса блестят, манят меня, но нет, моя ненависть к ней недостаточно сильна, чтобы решиться на это. Ягод плюща пока что достаточно. Я кладу их в карман.

Миссис Прайс поднимается с подносом для Имоджен, когда я вхожу в дом. Она внимательно смотрит себе под ноги и не видит, как я подхожу к ней. Затем на нее находит приступ кашля. Я забираю поднос у нее из рук.

– Я позабочусь об этом, миссис Прайс. А вы пока примите немного меда от кашля.

Бедняжка слишком задыхается, чтобы спорить. Как только она скрывается из виду, я достаю ягоды плюща из кармана и выдавливаю их мякоть в фляжку Имоджен.

– Больше тебе не разлучить меня с ним, – произношу я. – Больше никогда.

Дребезжащий храп доносится из спальни Имоджен. И этот рот он целовал. И эту шею. А она спит как ни в чем не бывало, зная, что он мертв. Да как она смеет? Как она смеет спать, когда, если бы не она, он был бы жив? Его бедные пальцы не были бы постоянно искусаны. Он не был бы так испуган, не уехал бы в Лондон. Прайс никогда бы не появился здесь, никогда бы не увидел меня, никогда бы… И все из-за нее. Даже мистер Бэнвилл был бы здесь, учил бы меня обращаться с растениями, и мы были бы счастливы – я и Гарри, и мистер Бэнвилл. Мы втроем были бы счастливы, если бы не она.

Мои пальцы так и тянутся к этому нежному горлу, но я не должна этого делать. Нет, я не доставлю ей удовольствия и не отправлюсь на виселицу.

Ребенок на кухне, запихивает кашу в рот. Она поднимает глаза. На ее лице нет улыбки, но и страха тоже. Я сажусь напротив.

– Ты очень похожа на своего отца, – говорю я.

Она жует кашу, темные глаза оценивают меня.

– Мне нельзя говорить с тобой.

Целая ложка каши исчезает у нее во рту.

– Почему?

Она проглатывает и зачерпывает еще одну.

– Мама говорит, ты сумасшедшая.

– Вот как? – Я держу руки неподвижно и улыбаюсь, пока она прожевывает очередную порцию каши. – Я выгляжу как сумасшедшая?

Она вертит ложкой и хмурится.

– Нет, – произносит она наконец. – Ты выглядишь грустной.

– Да, это так. Думаю, прогулка поможет мне развеяться. Свежий воздух всегда бодрит.

Она хмурится, смотрит в окно:

– Дождь будет.

– Я люблю дождь.

Она улыбается.

– Я тоже.

Уже подойдя к двери, я слышу, как она бежит за мной.

– Можно мне с тобой?

Она запыхалась и так взволнована.

Нужно сказать «нет».

– Могу показать, где растут голубые колокольчики, – говорит она. О, она так мила и не испорчена жизнью, несмотря на такую губительную мать.

– Только тебе понадобится пальто и шляпка, – советую я. – Там прохладно.

Она показывает на груду пальто на крючках, среди них одно – маленькое серое шерстяное пальто с обтрепанными манжетами. Какие же маленькие у нее ручки, когда она просовывает их в рукава. Крохотные нежные ручки.

Бледный солнечный свет действительно предвещает дождь, подтверждая прогноз девочки. Горизонт обложили тяжелые серые тучи, обрамленные болезненной желтизной. Среди давно залежавшихся ботинок и ржавых ружей мы находим в прихожей несколько поеденных молью зонтов. Я отряхиваю пару из них. Потревоженные пауки разбегаются из своего жилища в разные стороны. Девочка смеется и пытается поймать их сложенными ладошками, но они слишком шустрые для нее.

Какую же картину мы представляем собой, пробираясь по дороге в старомодной одежде со сломанными зонтиками. Будто дикие существа выбрались из подземелья, где нас заперли давным-давно и только сейчас выпустили на поверхность.

Девочка обгоняет меня. Деревья, солнце, серебристые капли дождя – все так живописно и красиво, словно сюда никогда не заглядывали ни смерть, ни тьма, ни грех, ни убийство, словно он не лежит в своей холодной могиле.

Она ведет меня через поля, по узкой тропинке в лес. Дождь барабанит по листьям. Она бежит дальше, темные волосы развеваются из стороны в сторону, а затем останавливается и указывает прямо перед собой.

– Вон они.

Под деревьями до самого горизонта раскинут голубой ковер. Сотни и тысячи цветов, фиолетовые колокольчики отливают глубокой синевой, распространяя в воздухе такой прекрасный запах, просто райский. Порыв ветра заставляет их еще сильнее наклониться к земле.

Что-то